Евгеньев Б. С.: Радищев
IV. Путь борьбы

IV. ПУТЬ БОРЬБЫ

«…Должно исполнять звание свое так, как повелевает благоразумие и честность, не заботясь нимало о воздаянии почести, превозношении и славе…»

А. Радищев

Родина встретила молодых сынов своих буднично, неласково. Она раскрылась перед ними совсем не в том блеске, как виделась им издалека…

Продолжалась тяжелая, изнурительная война с Турцией. В 1771 году самоотверженно сражавшаяся русская армия овладела Крымом. В последующие годы русские войска не раз с победой переходили Дунай. Наконец в 1774 году был заключен мир. Россия получила земли между Днепром и Бугом, получила Керчь в Крыму, что давало ей выход в Черное море. Турция открыла для русских судов проход через проливы Дарданеллы и Босфор. Крымское ханство было объявлено независимым от Турции.

Это была большая победа, но победа, достигнутая дорогой ценой. Тяжесть долгой войны лежала на плечах русского народа. Многострадальный крепостной мужик отважно сражался под победоносными знаменами русской армии, и он же своим подневольным трудом обогащал царскую казну, отощавшую за годы войны.

В конце 1770 года в Москве началась чума. Народ, видя полную бесполезность правительственных противочумных мер (они сводились в основном к временному закрытию церквей и отмене церковных обрядов), взбунтовался. Бунтовщиков усмиряли вооруженной силой. Для наведения порядка Екатерина отправила в Москву своего фаворита Григория Орлова.

Круто расправившись с бунтовщиками, он вернулся в Петербург «победителем». В Царском Селе в честь его воздвигли триумфальную арку и выбили золотую медаль. Эта «победа» над беззащитным народом была наглядным свидетельством того, как будет Екатерина и впредь расправляться с народом за малейшее проявление непокорства.

Фонвизин писал в письме к своей сестре о придворных нравах того времени:

«Развращенность здешнюю описывать излишне: ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего двора всеминутно происходят… Я ничего у бога не прошу, как чтобы вынес меня с честью из этого ада…»

Законодательная комиссия 1767 года, назначенная Екатериной для выработки новых законов, оказалась, как говорил впоследствии Пушкин, «непристойно разыгранной фарсой». «Наказ» Екатерины был надежно похоронен в «присутственных местах», сатирические журналы 1769–1770 годов закрыты.

Все это свидетельствовало о том, что намерения и планы широких преобразований, о которых слышал Радищев в Лейпциге и в осуществлении которых он хотел найти применение своим силам и знаниям, отодвигались в неопределенное будущее.

И вот в этих условиях нужно было начинать «служить». Пора было браться за дело — за такое дело, о котором молодые люди мечтали на чужбине, к которому готовили себя. Но очутившись на родине, они вдруг увидели и поняли, что до них никому нет дела, что они, по существу, никому и не нужны, как никому не нужны их знания, их надежды и мечты.

A. H. Радищев в молодости. Миниатюра неизвестного художника.

Радищев с Кутузовым, — они и после возвращения в Петербург продолжали жить вместе, — поступили протоколистами в Сенат^[68], под начальство генерал-прокурора князя А. А. Вяземского.

Должность эта отнимала много времени и была незаметной и «недоходной».

Молодые люди взялись за работу в расчете не на доходы, а на то, что она позволит им изучить русское право и даст возможность ознакомиться с судоустройством и судопроизводством.

На службе в Сенате Радищев пробыл, повидимому, до середины 1773 года. Вынужденное общение с чиновничьей средой было для него тягостным.

«Житии Ушакова» Радищев рассказывает о том, как в свое время друзья Ушакова, узнав, что тот собирается оставить службу и ехать учиться, отговаривали его от этого смелого шага.

«Да останется при своем месте, и да не предпочтет неверную стезю к почестям, ученость, покровительству своего начальника», — говорили Ушакову друзья. «Положим, что ты пребыванием своим в училище приобретешь знания превосходнейшие, что достоин будешь управлять не токмо важным отделением, но достоин будешь венца; неужели думаешь, что тебя Государь поставит на первую по себе ступень? Тщетная мечта юного воображения! По возвращении твоем имя твое будет забыто… Ты поместишься в числе таких людей, кои не токмо не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда ниже скотов почесться могут; гнушаться их будешь, но ежедневно с ними общаться должен. Окрест себя узришь нередко согбенные разумы и души, и самую мерзость. Возненавиден будешь ими…»

Горечью и болью звучат эти слова Радищева. Идут они от самого сердца: видно, все это было близко ему, было пережито и выстрадано им самим.

И в то же время служба в Сенате еще больше открыла ему глаза на многое из того, о чем до сих пор он знал только по слухам, по воспоминаниям детства, и что все сильнее и сильнее тревожило и волновало ею.

В Сенате он познакомился с «делами» о злоупотреблениях помещиков. Бесстрастным канцелярским языком рассказывали ему казенные бумаги о презрении к правам человека, о постыдных и черных делах власть имущих.

Дворянку Морину за убийство крепостной по суду сослали на год в женский монастырь, где ей, конечно, как богатой и знатной даме, жилось преотлично. Вдову помещика Кашинцева «присудили» к шести неделям покаяния за столь жестокое наказание своей служанки, что та повесилась. Помещице Гордеевой Сенат к церковному покаянию прибавил было заключение на месяц в тюрьму за истязание дворовой, окончившееся смертью последней. Но императрица повелела вернуть убийцу мужу, с тем «чтобы он ее впредь до такой суровости не допускал».

Зато с величайшей строгостью взыскивалось с крепостных рабов, если они, «ярясь в отчаянии своем», поднимали руку на господ.

Большое дело возникло на Олонецких заводах, где крестьян принуждали к сверхурочным работам в самую горячую пору крестьянской страды. Крестьяне взбунтовались. Посланную против них команду они встретили кольями и рогатинами. Полковник князь Урусов вскоре усмирил непокорных «мелким ружьем и пушкой».

Эти страшные «дела» раскрывали Радищеву глаза на жизнь народа в России, обогащали его знакомством с правдой жизни.

Перед ним представала во всем своем неприкрашенном облике крепостная Россия.

Просветительные идеи находили в России благодатную почву в среде передовой дворянской и разночинской интеллигенции, но в массе своей русские вельможные и дворянские «вольтерьянцы» оставались теми же крепостниками-помещиками.

Герцен так характеризовал «вольтерьянство» екатерининского времени: «Идеи философии XVIII века оказали отчасти вредное влияние в Петербурге. Энциклопедисты во Франции, освобождая человека от старых предрассудков, внушали ему более возвышенные нравственные инстинкты, делали его революционером. У нас же, порывая последние узы, удерживающие полудикую природу, вольтерьянская философия ничего не ставила на место старинных верований и традиционных нравственных обязанностей. Она вооружала русского всеми орудиями иронии и диалектики, годными для оправдания в его собственных глазах его рабского состояния по отношению к государю и его господского состояния по отношению к рабу. Неофиты цивилизации с жадностью бросались на чувственные удовольствия. Они очень хорошо поняли призыв к эпикуреизму, но звук грандиозного набата, призывавшего людей к великому воскрешению, не доходил до их души…» ^[69].

Книги, которые читал русский дворянин-вольтерьянец, казалось бы, должны были поставить его во вражду с окружающим, в противоречие с самим собой. Так оно и было в отдельных случаях, но в массе русского дворянства екатерининский вольнодумец, по словам Ключевского, «не чувствовал никакого противоречия, любимые его идеи и книжки наполняли его голову, сообщали блеск его уму, даже потрясали его нервы, — никогда русский образованный человек не плакал так охотно от одних хороших слов, но и только. Идеи не переходили в дело, слова не становились фактами. Вольнодумец спокойно читал книгу о правах человека рядом с крепостной девичьей и, оставаясь искренним гуманистом, шел на конюшню расправляться с провинившимся крепостным слугой. Идеи и слова изменяли чувства, не действуя на порядок, смягчали ощущения не улучшая общественных нравов и отношений…»^[70]

В нетронутой новыми веяниями глубине России все было так, как и сто лет назад. Там все еще процветали такие «монстры», как, например, та самая тульская помещица, о которой в первой половине XVIII века рассказывал некий майор Данилов. Эта помещица грамоте не училась, но каждый день, разогнув книгу, вслух наизусть читала акафист богородице. Она очень любила щи с бараниной, и пока кушала их, перед ней секли варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для аппетита…

А народ — народ, скованный цепями рабства, гнул спину, работая на своих угнетателей, не видя ничего, кроме беспросветного труда и нищеты. Вспыхивали «мужичьи бунты», подавляемые с неслыханной жестокостью, да в горьких песнях изливал народ тоскливую, а то и гневную жалобу на свою судьбу.

Так начинался сложенный безвестным крепостным поэтом знаменитый «Плач холопов».

Грозная ненависть к «лихим татям» — господам — растет в сердцах рабов и пробуждает грозные мысли:

Неудивительно, что, очутившись в гнетущей обстановке крепостнической России, бюрократической чиновничьей службы, крепостного рабства, пылкий и честный юноша Радищев прежде всего начал искать применения для своих чувств и мыслей, которые не только не глохли в нем, но разгорались все сильнее.

Немалым утешением была для него дружба с Алексеем Кутузовым. Вспоминая об этих годах совместной жизни, Кутузов впоследствии писал: «Нравы наши и характеры были довольно сходны, так что, взяв все сие вкупе, составило между нами довольно тесную дружбу…»

Кроме того, Радищев занялся литературной работой.

Уже в то время жило в нем высокое и благородное представление о долге писателя, которое впоследствии определило его жизненный путь.

Многие из советских исследователей утверждают, что «Отрывок путешествия в *** И *** Т***», помещенный в 1772 году в новиковском «Живописце», — первый опыт литературной работы Радищева, увидевший свет. Отрывок посвящен изображению тяжелой, беспросветной жизни крепостных крестьян, и каждое слово в нем проникнуто сочувствием к страданиям рабов из деревни «Разореной».

«Не пропускал я ни одного селения, чтобы не расспрашивать о причинах бедности крестьянской, и, слушая их ответы, к великому огорчению, всегда находил, что помещики их сами были тому виною. О человечество! тебя не знают в сих поселениях. О господство! ты тиранствуешь над подобными себе человеками. О блаженная добродетель и любовь, ты употребляешься во зло: глупые помещики сих бедных рабов изъявляют тебя более к лошадям и собакам, а не к человекам! С великим содроганьем чувствительного сердца начинаю я описывать некоторые села, деревни и помещиков их. Удалитесь от меня ласкательство и пристрастие, низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствует!..»

Если допустить, что молодой Радищев впервые выступил в печати в «Живописце», а потом, — что уже является неоспоримым фактом, — в 1773 году, «иждивением» организованного Новиковым «Общества, старающегося о напечатании книг», был издан радищевский перевод книги Мабли, — это доказывает, что он стал близок с Новиковым, этим замечательным человеком того времени.

Николай Иванович Новиков был всего пятью годами старше Радищева. Уйдя в отставку с военной службы, он, начиная с 1769 года, когда ему было 25 лет, выступил с изданием лучших в то время сатирических журналов и сразу стал известным литератором и издателем.

«Отрывок путешествия в ***» был самым сильным и негодующим изображением крепостного рабства в русской литературе вплоть до выхода в свет в 1790 году книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».

Н. А. Добролюбов, не зная об авторстве Радищева, писал: «Гораздо далее обличителей того времени ушел г. И. Т., которого «Отрывок из путешествия» напечатан в «Живописце»… В его списаниях слышится уже ясная мысль о том, что вообще крепостное право служит источником зол в народе».

Немалое возмущение вызвал «Отрывок» среди рабовладельцев-крепостников, увидевших в нем смелое нападение на дворянство в целом Новиков должен был выступить со специальным разъяснением, что «Отрывок» не ставил своей целью оскорблять «целый дворянский корпус», а критиковал только одного помещика.

Продолжая служить в Сенате, окруженный «согбенными разумами и душами», которые на каждом шагу встречались ему в сенатских канцеляриях, Радищев трудился над переводом книги аббата Мабли «Размышления о греческой истории или о причинах благоденствия и несчастия греков».

В период заигрывания с французской просветительной философией Екатериной было учреждено «Собрание, старающееся о переводе иностранных книг на российский язык».

Этому «Собранию» Екатерина положила выдавать из своей «шкатулки» ежегодно пять тысяч рублей.

И вот в 1773 году Радищев был привлечен к работе «Собрания»: начал переводить книгу Мабли.

Энгельс так определял значение Мабли: «Современный социализм, несмотря на то, что по существу он возник из осознания царивших в наблюдаемом им обществе классовых противоречий между собственниками и неимущими, между рабочими в эксплоататорами, — в своей теоретической форме является прежде всего дальнейшим и более последовательным продолжением основных принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века, и его первые представители, Морелли и Мабли. недаром принадлежали к их числу».

Мабли признавал коммунизм идеальным общественным строем. Коммунистическое общество представлялось ему в виде небольших общин земледельцев-воинов, суровых, добродетельных, мужественных, презирающих роскошь и излишества. Равенство граждан достигалось, по учению Мабли, ограничением потребностей, доведением их до одинакового минимума.

Мабли ненавидел деспотизм, осуждал собственность и верил, что коммунизм является не только идеалом, к которому должно стремиться человечество, но и естественным образом жизни людей.

В книге, которую переводил Радищев, Мабли, рассказывая героическую историю греческого народа, с особенным вниманием останавливался на стремлении греков к свободе и независимости, отмечая их «ревность ко своей вольности».

«Читая их (греков) историю, мы воспламеняемся; если в сердце своем имеем хотя малое зерно добродетели, то дух наш воздымается и хочет, кажется, поступить из тесных пределов, в коих нас удерживает повреждение нашего века…»

Титул к книге Мабли.

Работая над переводом Мабли, Радищев не только выполнял обязанности переводчика. Он открыто высказывал свои идеи, свои мысли, и уже в переводе Мабли сказались черты будущего Радищева-писателя — страстного, непримиримого врага самодержавия и крепостного рабства. Он снабдил перевод своими примечаниями, в которых ярко и убедительно проявилась сила и зрелость его убеждений.

Так, слово «despotisme» Радищев перевел словом «самодержавство» и дал такое истолкование переводу:

«Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние…» И далее кратко и четко сформулировал право человека на возмущение против государя, нарушившего закон.

«Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества…»

Как видно, в этом молодом сенатском чиновнике накапливались могучие силы гнева и протеста, и его мировоззрение приобретало все более определенный, все более радикальный характер.

Таковы были его начальные шаги^[72] на том нелегком пути, который много лет спустя приведет его к величайшим испытаниям и к вечной славе борца за счастье своего народа.

— 70-е годы XVIII столетия и которое с тех пор никогда не затухало, а росло и крепло, несмотря на гнет крепостнического государства.

В дальнейшем, как мы увидим, он продолжит, а потом и возглавит движение свободной русской мысли, постоянно черпая силы для движения вперед в потоке живой, созидательной жизни русского народа.

Нет, не одни «согбенные разумы и души» увидел Радищев, вернувшись в Россию. Он нашел в ней немало людей, светлых умом, прямых и смелых душой, — людей, с которыми ему было по пути, у которых было чему учиться, чтобы потом и их повести за собой!..

Ранее было сказано о «брожении умов» в 50—60-е годы — в годы отрочества Радищева. В среде русского дворянства все отчетливее проявлялись настроения, оппозиционные деспотическому правлению Екатерины II. Эти настроения возникли и развивались среди наиболее передовой и культурной части дворян — среди дворянской интеллигенции, ненавидевшей варварский деспотизм «самодержавства» и понимавшей, что этот деспотизм в тупой и грубой косности своей препятствует движению России вперед.

В дворянской оппозиции отчетливо намечались два течения: аристократическое, осуждавшее практику правительства Екатерины, но отстаивавшее сохранение крепостного права, как незыблемой основы не только своего благосостояния, но и своего существования, и другое течение, ставящее своей целью ограничение деспотического самодержавия дворянской конституцией, смягчение крепостного права и приобщение России к буржуазному прогрессу.

Казалось бы. что по своей классовой принадлежности Радищев должен был примкнуть к одному из этих течений дворянской оппозиции. Но нет, он стал выразителем чаяний и надежд другого, антагонистического дворянству класса — порабощенного класса крестьян.

В те годы, когда молодой Радищев, вернувшись из-за границы на родину, искал приложения своих сил, передовое движение русской общественной мысли не исчерпывалось, разумеется, одной только дворянской оппозицией правительству Екатерины.

Уже в 60-е и 70-е годы в крепостнической России было много образованных и демократически мыслящих людей, вышедших не только из передовой дворянской среды, но и из среды «третьего сословия» — среды русских разночинцев.

Все эти небогатые, нечиновные, иногда и «низкие» по своему происхождению труженики вели огромную созидательную работу, направленную к освобождению общественной мысли от оков феодального мировоззрения, к демократизации ее.

Именно эта среда с заложенными в ней могучими силами борьбы и созидания приняла молодого Радищева как своего, духовно обогатила его, направила и определила в дальнейшем формирование его революционного мировоззрения.

Именно в этой среде жили и получили дальнейшее развитие материалистические и демократические традиции Ломоносова — великого русско^го ученого, вышедшего из недр народа.

Ломоносов, как и Радищев, горячо верил в талантливость русского народа. Он был убежден в том, что плодоносные недра «российской земли» способны «рождать» своих собственных великих деятелей на почве самобытной культуры, «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов», собственных «российских Колумбов»…

И они уже народились, они уже были — российские Платоны и Невтоны. В одном потоке с передовыми, демократически мыслящими русскими писателями и учеными двигался в борьбе за самоутверждение могучий, талантливый, благородный народ, рвавшийся из цепей рабства и неволи, сильный духом, создававший великие культурные ценности, которые навсегда вошли в сокровищницу человечества. Несмотря на гнет и мрак самодержавия и крепостного права, русский народ жил, трудился, боролся, созидал. И по своему свободолюбивому духу, по своему незатухающему творческому огню, по смелости полета своей мысли Радищев — плоть от плоти этой, извечно живой жизни народа.

Какие могучие силы, какие блистательные таланты породил русский народ!

В области театрального искусства блистал сын ярославского купца Федор Волков, создатель национального русского театра.

Дворовый человек князя Потемкина Хандошкин, композитор и музыкант, поражал знатоков изумительным мастерством виртуозной игры на скрипке, нисколько не уступая лучшим западным скрипачам своего времени. Выдающимися композиторами были сын солдата Евстигней Фомин и крепостной графа Ягужинского Михаил Матинский. Бортнянский положил начало развитию русской инструментальной музыки.

В числе замечательных созидателей русской народной культуры был и крепостной человек графа Шереметьева, Иван Аргунов, художник редкого, самобытного таланта, начавший свои занятия живописью с раскраски стен и потолков дворца своего господина. А Левицкий, Боровиковский, Рокотов? А художник Иван Ерменев, участник взятия Бастилии, создавший образы крестьян, нищих, слепцов с такой беспощадной правдивостью, которая до некоторой степени напоминает перо Радищева?..

Сын бедного дьячка Василий Баженов, занимавшийся в Академии художеств в Петербурге и закончивший свое художественное образование во Франции и Италии, получил выгодные и лестные предложения от французского короля остаться за границей. Но он без колебаний возвратился в Россию и отдал все силы и огромный художественный талант своей родине.

Матвей Казаков, родившийся в семье бедного московского подьячего, прославил свою родину множеством монументальных построек, отличающихся поразительным совершенством, простотой и мягкостью архитектурных форм.

«огневую», машину. Рядом с Ползуновым стоит другой замечательный русский изобретатель — сын нижегородского торговца Иван Кулибин, создатель гениальной конструкции одноарочного деревянного моста и ряда других изобретений.

Все эти и еще многие и многие другие талантливые, сильные духом русские люди жили, трудились, творили в одно время с Радищевым. Как и он, они думали, не о мелкой личной корысти, но о высоком служении родине.

Еще в те годы, когда Радищев был студентом, в России развертывается деятельность таких представителей русской демократической мысли, как ученый, юрист А. Я. Поленов, как другой замечательный юрист, первый русский преподаватель права С. Е. Десницкий, как публицист и ученый Я. П. Козельский, как книгоиздатель и общественный деятель Н. И. Новиков, как великий русский драматург Денис Фонвизин.

В 1765 году в Петербурге было основано Вольно-экономическое общество, ставящее своей целью развитие и улучшение сельского хозяйства в России. Обществом был объявлен конкурс на лучшее сочинение на тему «Что полезнее для общества, — чтоб крестьянин имел в собственность землю или токмо движимое имение и сколь далеко его права на то или иное имение простираться должны?» Из числа семи русских сочинений, поступивших на конкурс, одно было отмечено конкурсной комиссией, но… напечатать его не разрешили как содержащее «над меру сильные выражения». Принадлежало это сочинение перу А. Я. Поленова, и называлось оно «О крепостном состоянии крестьян в России». Поленов довольно смело писал о тяжелом положении крестьян, доказывал, что крепостное рабство незаконно. «Ничто человека в большее уныние привести не может, как лишение соединенных с человечеством прав», — писал он. Указывая в своем труде, что государство всем своим благосостоянием обязано крепостному крестьянству, он говорил:

«Сколь много должны мы быть обязаны таким людям, которые, будучи всегда готовы на защищение отечества, проливают за него свою кровь, которые, избавляя протчих от тяжких трудов и беспокойствий, питают их изобильно, которые, не имея сами почти ничего, снабдевают других так щедро, которые во все время своей жизни, не видя сами себе никакой отрады, единственно упражняются в приумножении посторонней пользы: одним словом, наша жизнь, наша безопасность, все наши выгоды состоят в их власти и неразрушимым союзом совокуплены с их состоянием. Но мы, ежели искренне признаться, позабыв все сии великие благодеяния, вместо почтения платим презрением, вместо благодарения воздаем обиды, вместо попечения ничего кроме разорения не видно…» ^[73]

С. Е. Десницкий в 1768 году опубликовал «Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции», в котором доказывал, что государственная власть сложилась исторически, а не была ниспослана богом. В своих последующих работах Десницкий пытается мыслить историко-социологически. Свое передовое мировоззрение он распространял среди русской учащейся молодежи, не одно поколение которой в той или иной степени восприняло прогрессивные идеи любимого молодежью профессора-разночинца. В екатерининскую комиссию по составлению «Нового уложения» Десницкий представил проект либерально-демократической конституции с парламентом из представителей разных сословий. Проект этот, как и все, что связано с работой комиссии, был предан забвению Екатериной.

Важнейшее из произведений Я. П. Козельского — «Философические предложения» — увидело свет в 1768 году. Но еще до этого им были опубликованы переводы книг «История Датская» Гольберга и «Государь и министр» Мозера.

Публицист и ученый, — в прошлом военный «артиллерии капитан» и депутат в комиссии по составлению нового уложения, — Козельский был одним из образованнейших людей своего времени. Он писал книги по математике, механике, анатомии, ботанике, философии, переводил исторические сочинения и другие книги. Он неутомимо боролся со схоластикой в науке и стремился к тому, чтобы наука служила жизни.

В предисловии и примечаниях к своему переводу книги Гольберга Козельский с большой силой и страстностью обрушивался на тиранство угнетателей народов — царей, презирающих интересы народа и стремящихся к славе ценой гибели и разорения множества людей. В предисловии к своему переводу книги Мозера Козельский нападает на придворных и вельмож за их роскошь, на лицемерие и ханжество церкви и решительно восстает против существующего положения, когда «одна часть народа едят, пьют, веселятся, а о труде не только не заботятся, но еще его и презирают; а друга» часть народа работают, и работают без отдыху…»

«Ежели б за такую праздность, — пишет он дальше, — неумеренную роскошь и другие излишества и пороки наказываны были виноватые денежным штрафом, то бы через то доходы в областях могли довольно увеличиться праведным и законным образом; но жаль, что противное тому делается на свете и во многих областях собирают подать с людей за земледелие, художества и другие полезные дела…»

Книга Козельского «Философические предложения»— одно из самых замечательных явлений в русской публицистической литературе того времени по силе свободной критической мысли и по явно выраженному сочувствию демократии.

Козельский выступает в этой книге против самовластия, против социального неравенства и угнетения человека человеком. Он рисует утопическое общество, в котором все работают, причем он считает, что нормой труда для человека является восьмичасовой рабочий день.

«Надлежит знать, — пишет он, — что хотя я и советую иметь трудолюбие, но не чрезвычайное, которое может укоротить жизнь человека. Мне думается, что для труда человеку довольно восьми часов в сутки…»

Далее Козельский защищает в своей книге право угнетенных на восстание.

В Комиссии по составлению нового уложения он поддерживал предложение депутата козловского дворянства Григория Коробьина, предлагавшего ограничить крепостное право.

В 1768 году молодой Фонвизин читал в Петергофе, в присутствии Екатерины, своего «Бригадира».

В 1772 году Новиков возобновил журналистскую деятельность, начав выпускать журнал «Живописец».

Все это — явления одного порядка, свидетельства нарастающей силы русской демократической мысли, выдвинувшей Радищева в число своих передовых борцов.

* * *

В мае 1773 года Радищев получил 60 рублей в счет гонорара за свой перевод Мабли, изданный организованным Новиковым «Обществом, старающимся о напечатании книг».

В декабре того же года — остальные 45 рублей.

«обер-аудитор штаба его сиятельства графа Я. А. Брюса».

К этому времени он и Кутузов ушли из Сената, не выдержав, очевидно, близкого общения с «согбенными душами».

Радищев поступил на военно-судебную должность обер-аудитора (прокурора) в штаб генерал-аншефа (главнокомандующего) графа Я. А. Брюса.

Кутузов был зачислен капитаном в армию и уехал за Дунай, где отличился в корпусе князя Долгорукова в сражении при Карасу, окончившемся победой над турками.

С этого времени дороги друзей расходятся. Но на всю жизнь сохранят они память о своей юношеской дружбе. Кутузову посвятит Радищев свою «крамольную» книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Из ссылки, из сибирской глуши, Радищев воззовет в тоске одиночества к Кутузову: «Где ты, возлюбленный мой друг? Если верил когца, что я тебя люблю и любил, то подай мне о себе известие и верь, что письмо твое будет мне утешение…» И Кутузов откликнется на этот дружеский призыв: «Мужайся, сердечный мой друг… будь тем, чем быть нам всем долженствовало, — человеком…» Но тут же, говоря, что все на земле «мечта и сон», он призовет Радищева углубиться в себя — «истинное счастье находится внутри нас и зависит от нас самих…» Дороги их не сойдутся уже никогда…

В письме к своим друзьям, датированном ноябрем 1790 года^[74] (в это время осужденный Радищев ехал в Сибирь, к месту своей ссылки), Алексей Кутузов писал, что причиной его расхождения с другом, с которым он четырнадцать лет прожил в одной комнате, явилась женитьба последнего. «Жена его смотрела на меня другими глазами, дружба моя к ее мужу казалась ей неприятною, — а и того менее мое присутствие приносило ей удовольствие. Немудрено было мне приметить сие, равно как и неприятное положение моего друга; и для того, для сохранения их домашнего спокойствия и согласия, решился я расстаться с ним. Отъезд мой в армию подал мне пристойный к тому случай…»

Радищев женился в 1775 году. Уход его и Кутузова из Сената обычно датируется 1773 годом. Очевидно, Кутузов, пробыв года два в армии, вернулся в Петербург, нашел своего друга женатым и снова уехал в армию.

Женитьба Радищева была, конечно, внешним поводом расхождения друзей. В основе лежат более глубокие причины и прежде всего полное расхождение во взглядах.

До отъезда в армию Кутузов, так же как и Радищев, сблизился с Новиковым и его друзьями. Он становится масоном.

Недолгое время молодой Радищев также был масоном. Но в отличие от своего друга Кутузова он искал в масонстве не спасения от жизненных невзгод и тягот, а возможности активной общественной деятельности.

Следует отметить, что русское масонство не было однородным по своему составу, — в нем наблюдались различные течения, и в числе русских масонов были вольнодумцы, чуждые крайностей мистицизма. К числу этих вольнодумцев примкнул и Радищев.

Но очень скоро Радищев убедился в том, что с масонами ему не по пути. Он понял, что их убогая евангельская проповедь любви к ближнему, нравственного самоусовершенствования страшно далека от жизни, от нужд и стремлений народа, глубоко реакционна в своей основе, — и он стал убежденным и последовательным противником масонов, повел упорную борьбу с их «бредоумствованием».

Впоследствии в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев вложит в уста семинариста-разночинца, врага схоластики, насмешливое и гневное осуждение масонства:

«Не дошли еще до последнего края беспрепятственного вольномыслия, но многие уже начинают обращаться к суеверию, — говорит семинарист о масонах. — Разверни новейшие таинственные творения, возомнишь быти во времена схоластики и словопрений, когда о речениях заботился разум человеческий, не мысля о том, был ли в речении смысл, когда задачею любомудрия почиталося и на решение исследователей истины отдавали вопрос, сколько на игольном острии может уместиться душ…»

Совсем иначе обстояло дело с Кутузовым.

С 1780 года Кутузов находится в Луганском полку под командованием будущего героя Отечественной войны 1812 года Михаила Илларионовича Кутузова и принимает участие в подавлении восстания крымских татар. Военная кочевая жизнь тяготит его. В письмах он жалуется, что ему наскучило «таскаться» по пустынным голым степям Екатеринославской и Таврической губерний. Он сравнивает себя с кораблем без кормила, который носится по морю «по изволению ветров».

«Я вижу различие, — пишет Кутузов в одном из своих писем, — между жизнью, истине и наукам посвященной, и между тою, которую проводят, скитаясь по степям, претерпевая жары, холода, голод, жажду и всякие беспокойства — для чего? чтобы лишить жизни нескольких людей, никогда и никакого зла мне не сделавших или самому от них быть убиту…»

Человек с мягкой, отзывчивой душой, он беззаветно любил друзей, огорчался их невнимательностью. Стремясь к самопознанию, он находил в себе «такие гнусности, о коих прежде и на ум не приходило», и мечтал «укротить страсти, уничтожить пороки» в себе самом. В письмах к друзьям он просит найти ему в Москве «келью», приготовить чернильницу с прибором: «видно, что пришло мне менять на их шпагу мою и лошадь».

В январе 1783 года Кутузов выходит в отставку и поселяется в Москве. Он делается членом новиковского «Дружеского ученого общества».

от жизни, от борьбы. Радищев переводил Мабли, Кутузов переводит «Химическую псалтирь» алхимика Парацельса, «Страшный суд и торжество веры» Э. Юнга. «Мессиаду» — мистическую поэму Клопштока^[75], посвятив ее перевод Екатерине II с надписью: «всеподданнейший раб А. Кутузов».

В 1787 году Кутузов, по делам «розенкрейцеров»^[76], был послан в Берлин, где и остался до конца своем жизни, всеми покинутый и забытый. Вернуться в Россию ему мешала боязнь: крамольное «Путешествие из Петербурга в Москву», как и «Житие Ушакова» были посвящены автором ему, Кутузову.

Жизнь сломила Кутузова, утушила в нем «юношеский заквас».

«Я ненавижу возмутительных граждан, — писал он в письме к масону Лопухину, — они суть враги отечества, следовательно и мои…»

Радищев не склонился под гнетом и несправедливостью окружавшей его жизни, — он избрал себе другую дорогу: для него братство, равенство и свобода людей, о которых говорили и масоны, были не отвлеченными категориями, уводившими от жизни и борьбы, а тем реальным благом жизни, за которое он боролся.

* * *

Сын Радищева — Николай — так рассказывает о годах службы своего отца в штабе графа Брюса:

«Служба сия была самая приятная эпоха в жизни Александра Николаевича. Быв любим своим начальником, он, посредством его, сделался вхож в лучшие петербургские общества; вкус его образовался, и он получил ловкость и приятность в обхождении. Хотя в то время молодые светские люди мало занимались русским языком, но Александр Николаевич не придерживался вредного сего отвращения; он с самой молодости любил свое отечество, а любя его, можно ли было пренебрегать языком своей родины? Первый наставник его в русском языке был Александр Васильевич Храповицкий, тогда еще гвардии офицер…» ^[77]

В семье начальника Радищев вскоре стал, что называется, «своим человеком». Он пользовался немалым успехом в «свете», вступил в члены аристократического Английского клуба, бывал в литературных кругах.

Да и что удивительного в том, что этот молодой человек пользовался успехом? Он был умен, образован, начитан, писал «нежные» стихи, играл на скрипке, был ловким танцором и искусным фехтовальщиком. По свидетельству своего старшего сына, Радищев в молодости был хорош собой.

На портрете работы неизвестного художника XVIII века (есть предположение, что его писал один из дворовых в бытность Радищева в крепости; с этого портрета гравировал Вендрамини и писал копию художник К. Гун) запечатлен исполненный жизни образ Радищева. Большие карие глаза, высокий чистый лоб, «соболиные» брови вразлет, гладкий пудреный парик, изящное жабо. Доброе, открытое лицо, полное благородства и глубокой мысли. Он словно прислушивается к чему-то, вот-вот сейчас заговорит, — и мы услышим простые и сильные слова правды и добра…

В эти годы Радищев стоял у начала того пути, следуя которым он действительно мог бы, по словам Пушкина, «достигнуть одной из первых ступеней государственных». Но снова «судьба готовила ему иное»…

* * *

Жизнь, которую в эти годы вел Радищев, не могла удовлетворить его. Для него, человека большого и отзывчивого сердца, жизнь означала прежде всего борьбу за свободу и счастье людей. Общее народное благо, благо родины он ставил выше личного благополучия и счастья. Деятельность, направленную к общей пользе, он считал обязательной для каждого честного гражданина. Он был убежден, что человек не может быть счастлив, как бы легко ему ни жилось, если его со всех сторон окружают несчастные.

Много лет спустя, в письме к начальнику Тайной канцелярии Шешковскому, Радищев писал, вспоминая об этом периоде своей жизни:

«До женитьбы моей я более упражнялся в чтении книг, до словесных наук касающихся; много также читал и книг церковных, следуя совету Ломоносова, ибо, имея малое знание в российском письме, я старался приобрести достаточные в оном сведения, дабы в состоянии быть управлять пером…»

В этих словах — прямое свидетельство того, что в годы «светских» успехов, когда молодой Радищев пользовался, казалось, всеми благами жизни, в нем происходила сложная внутренняя работа, сознательно направленная к тому, чтобы, научившись «управлять пером», служить родине.

То. что он видел кругом себя, могло только обострить и усилить его стремление служить родному народу.

…Еще не кончились торжества по случаю свадьбы цесаревича Павла, как в столице пронесся тревожный слух о появлении на далеком Яике Пугачева.

Вначале на пугачевское восстание смотрели, как на очередной бунт мужиков, с которым без труда расплавятся местные воинские команды. Но вот восстание охватило площадь, на которой находилось до 20 процентов населения всей империи, да и силы мятежников были таковы, что дворянство растерялось. Особенную же тревогу вызывала мысль о том, что на сторону Пугачева может перейти «домашний враг», то-есть все крепостное крестьянство. Недаром помещик-крепостник А. Болотов писал в своих известных записках, что «вся чернь, а особливо все холопство и наши слуги, когда не въявь, так втайне, сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали…» Организовав отряд для борьбы с Пугачевым, Болотов слышал, как один из крестьян, участников этого отряда, говорил: «Стал бы я бить свою братию?.. а разве вас, бояр, так готов буду десятерых посадить на копье сие!»1. В новом свете вспоминались теперь и восстания крестьян до Пугачева, и казацкое движение, и «чумной» бунт в Москве.

Емельян Пугачев. Портрет маслом, написанный на портрете Екатерины II.

Все население поволжских степей пришло в движение. Казахи, калмыки, отряды башкир, татар и черемисов стали вливаться в армию Пугачева. Восстание быстро распространялось среди горнозаводских рабочих и крепостных крестьян. Каждый день к Пугачеву приходили толпы крестьян из ближайших помещичьих имений и рабочие горных заводов.

От имени императора Петра III Пугачев выпускал «манифесты», в которых обещал отдать народу пахотные земли, леса, покосы, воды, рыбные ловли, соляные источники и другие угодья. Крестьян он обещал освободить от рабства и возвратить им вольность. Дворян называл злодеями и приказывал их убивать.

В манифесте Пугачева от 31 июля 1774 года говорилось:

«Жалуем сим имянным указом… всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков… вольностью и свободою… не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями, и рыбными ловлями, и соляными озерами без покупки и без аброку и свобождаем всех прежде чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцев-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягщениев. И желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели от прописанных злодеев-дворян странствие и немалые бедствии… Кои прежде были дворяне в своих поместьях и водчинах, оных противников нашей власти… и раззорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами…»^[78].

Когда в конце 1773 года Пугачев разгромил правительственный отряд под командой генерала Кара, дворянство охватила паника. Даже в местах, удаленных на сотни верст от Поволжья, помещики в страхе ожидали появления «Пугача».

В июле 1774 года Пугачев появился под Казанью. На помощь Казани был направлен отряд царских войск под командованием полковника Михельсона. В окрестностях Казани Пугачев был разбит и с небольшим отрядом ушел на правый берег Волги откуда он направился в южные степи. Появление Пугачева в густо населенных районах с большим числом помещичьих хозяйств вызвало новый приток к нему крепостных крестьян. Все Поволжье на юг от Нижнего Новгорода в короткое время было охвачено восстанием. Города сдавались без сопротивления, крестьяне приводили к Пугачеву связанных помещиков. Но царские отряды шли за Пугачевым по пятам, и, когда он, пройдя через Пензу, Саратов и Камышин, подошел к Царицыну, здесь нагнал его Михельсон и нанес окончательное поражение. Пугачев с несколькими десятками казаков переправился через Волгу и ушел в степь.

Вскоре казачьи старшины изменили своему атаману: выдали его царским властям. Пугачева, закованного в ручные и ножные кандалы, привезли в Москву в деревянной клетке.

Так закончилась грозная «крестьянская война», в течение двух лет потрясавшая помещичье-дворянскую империю Екатерины.

Они, эти грозные и величественные события, происходили в то время, когда Радищев уже задумал написать свое «Путешествие из Петербурга в Москву». М. И. Калинин в статье «О моральном облике нашего народа» говорит о прямом воздействии пугачевского восстания на формирование революционного мировоззрения Радищева:

«Восстания Степана Разина, Емельяна Пугачёва заставляли задумываться наиболее просвещённые умы дворянского класса, побуждали их к критической оценке положения крестьянства и произвола помещиков… Наиболее яркий представитель этой литературы — Радищев — в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву» подверг уничтожающей критике крепостное право… Радищев негодующе клеймил крепостничество, как жестокость, оправдывал законность любых действий крестьян, отстаивавших своё право на звание человека…»^[79]

Там, в поволжских степях, народ, разбив оковы свои, обрушил гнев и мщение на головы ненавистных поработителей. В том, что крепостные рабы, «прельщенные грубым самозванцем, текут ему вслед и ничего толико не желают, как освободиться от своих властителей», как писал впоследствии Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву», он видел проявление исторической необходимости, видел естественный итог угнетения народа.

С поразительной силой, с неотразимой революционной страстностью восславит он в своей бессмертной книге народное восстание. И недаром Екатерина II, прочитав его книгу и увидев в ней открытое выражение идей крестьянского восстания, скажет, что он «хуже Пугачева».

«Крестьянская война» захватила и его родные места. Как укладывал он в своем сознании столь противоречивые чувства; сочувствие к восставшим крестьянам и естественную боязнь за жизнь своей семьи? Мучительное противоречие; по своему положению он был в лагере врагов Пугачева, по своим идейным стремлениям он был на стороне восставших.

С нетерпением ожидал Радищев вестей из Верхнего Аблязова, и велика была его радость, когда он узнал, что все его родные живы. И не только живы! Крестьяне не выдали пугачевцам его отца, скрывавшегося в лесу. А деревенские бабы прятали его маленьких братьев и сестер по избам и, чтобы придать барчукам вид крестьянских ребятишек, марали их лица сажей…

В потоках народной крови потопила Екатерина «крестьянскую войну».

10 января 1775 года в Москве, на Болотной площади, был казнен Емельян Иванович Пугачев.

И с этого года игра Екатерины в свободу, дружба ее с «просветителями», приукрашивание возвышенными идеями порядка, основанного на крепостном праве, были решительно отброшены ею. Из-за улыбающейся маски «философа на троне» показалось ее настоящее лицо. Воцарился откровенный, грубый деспотизм.

Первое после императрицы место в государстве занял ее фаворит, «светлейший» князь Григорий Потемкин, считавший крепостное право непоколебимым устоем монаршей власти.

«самовластию». Напуганные «крестьянской войной», они увидели в самодержавии незыблемый оплот крепостничества.

Казнь Пугачева была своеобразным праздником для дворян, съехавшихся в Москву из губерний, еще недавно охваченных восстанием. А немного позже, через две недели, они имели возможность любоваться торжественным выездом императрицы, прибывшей в Москву со своим двором, чтобы отпраздновать годовщину Кучук-Кайнарджийского мира с Турцией.

Екатерина пробыла в Москве до 20 декабря, посещая соседние монастыри, города и богатые усадьбы. Так дворянство справляло кровавую тризну на трупах казненных и замученных крестьян.

В это время Радищев тоже был в Москве.

В 1775 году он вышел в отставку с чином секунд-майора и женился на молоденькой племяннице Александра Рубановского, своего товарища по лейпцигскому университету, Анне Васильевне Рубановской.

С семьей своего брата, «дворцовой канцелярии бригадира» Василия Кирилловича Рубановского, Александр Рубановский познакомил Радищева вскоре после возвращения из Лейпцига. Радищев полюбил старшую дочь бригадира Анну, миловидную девушку с тонким худощавым лицом и веселым взглядом больших прекрасных глаз.

А. В Радищева, жена А. Н. Радищева.

Не ей ли посвящена «Песня», написанная Радищевым в традиционном Плане жеманной любовной лирики XVIII века?

Он стал частым гостем в доме Рубановских. Анна Васильевна вскоре ответила взаимностью на его чувство, но ее родители, желавшие повыгоднее устроить судьбу дочери, не сразу согласились выдать ее за Радищева.

Получив, наконец, их согласие, Радищев съездил в Аблязова испросить благословения своих родителей.

Путь его лежал по тем местам, по которым только что пронеслась буря «крестьянской войны», где были свежи воспоминания о Пугачеве, пугачевцах и о свирепой расправе с крестьянами.

Свадьбу отпраздновали в Москве.

^[80]. Сестры Анны Васильевны, Елизавета и Дарья, обучались тогда в институте для благородных девиц — в Смольном — и дома не жили. Но вскоре, когда они окончили институт и вернулись домой, когда у Радищева появились дети, всем вместе жить стало тесно.

Рубановские имели еще один каменный двух-этажный дом на Миллионной улице, — можно было бы переехать в него. Но большая и дружная семья, повидимому, не хотела разлучаться. К тому же Грязная улица, не оправдывая свое название, была хорошим уголком. На ней было много садов, огородов, а двор Рубановских был одним из самых обширных и богатых зеленью.

Во дворе был большой запущенный сад с прудом. В саду множество старых фруктовых деревьев, кустов роз, много клубники.

Впоследствии, в 80-е годы, Радищев построил на этом дворе каменный дом для своей семьи.

В этом доме Радищев написал оду «Вольность», написал и отпечатал в домашней типографии знаменитую книгу «Путешествие из Петербурга в Москву».

Радищев много читал, занимался науками; правом, медициной, увлекался химией. По словам его сына, «химия была одно время его любимым упражнением, в доме его химическая печь была всегда в деле. У него гнали водку, спирт, купоросное масло, гофманские капли, всякого рода духи, воду земляничную и черемушную…» ^[81]

Но значит ли все это, что Радищев замкнулся в узком мирке семейных радостей и только им ограничивал круг своих интересов?

Он был молод, полон сил и лучших стремлений. Он вышел в отставку, понимая, что ни гражданская, ни военная служба не дадут ему возможности в полную меру сил работать на благо народа.

«О вы, управляющие умами и волею народов властители! — писал Радищев в «Житии Ушакова». — Как часто вы бываете близоруки, утушая заквас, воздымающий сердце юности».

Этот «заквас» не был утушен в нем сгущавшимся мраком деспотизма, свирепого крепостничества. Радищев хотел бороться с этим мраком. У него было единственное оружие, с помощью которого он мог отстаивать свои мысли, свои идеи: перо писателя. И эти тихие годы жизни в стороне от «света» были для него годами созревания. Но должны будут пройти еще годы и годы, прежде чем его голос будет услышан…

* * *

В 1777 году Радищев снова поступил на службу, в так называемую «коммерц-коллегию» — правительственное учреждение, основанное Петром I «для покровительства торговле».

Повидимому, он остановил свой выбор на коммерц-коллегии потому, что работа в ней отвечала его постоянному интересу к вопросам экономики.

Президент коммерц-коллегии граф Александр Романович Воронцов, человек деловой, властный, с «кремневым» характером, не слишком охотно принял Радищева на службу, ошибочно предполагая, что имеет дело с легкомысленным и пустым «петиметром»^[82], ищущим местечко поприбыльнее и потеплее.

В коммерц-коллегии Радищеву в скором времени довелось подвергнуть нелегкому испытанию свои нравственные качества — честность и стойкость убеждений.

А. Р. Воронцов

Несколько браковщиков пеньки обвинялись в упущении по должности. Все члены коллегии и сам президент считали их виновными.

Радищев, младший член коллегии, внимательно разобрал их дело и нашел, что браковщиков осудили несправедливо. Он отказался присоединиться к общему приговору. Напрасно его убеждали не перечить президенту. Радищев отвечал, что скорее откажется от службы, чем от своего справедливого мнения.

Воронцов, узнав об этом, разгневался. Он думал, что Радищев получил взятку от браковщиков. Он вызвал Радищева, долго беседовал с ним и был поражен его нравственной стойкостью.

Воронцов занимает немаловажное место в жизни Радищева.

Граф Александр Романович при всей твердости своего характера отличался осторожностью в поступках и выражениях — качеством, приобретенным в результате долгой жизни в тогдашнем Петербурге, при дворе. Настроен он был весьма оппозиционно.

Воронцов был также одним из образованнейших людей своего времени. Он живо интересовался наукой и литературой. Вероятно, именно это, а также его отрицательное отношение к потемкинской диктатуре сближало его с Радищевым.

В 1780 году Воронцов писал в письме своему отцу, который должен был во время поездки в имение увидеться с отцом Радищева:

«Я очень люблю сына его, который при мне два года был в Коммерц-коллегии, а теперь помещен в таможню к коллежскому советнику Далю. Я его государыне рекомендовал так, как наиприлежнейшего человека и который со временем может полезным быть в службе; сверх того, скромностью и честностью поведения Николай Афанасьевич может радоваться сему сыну…»

Этот видный екатерининский вельможа, сделавший впоследствии все, что было в его силах, чтобы облегчить участь осужденного Радищева, зная, что его обвинят в сообщничестве «бунтовщику», и предпочитающий выйти в отставку, но не ослабить помощь изгнаннику, представляет собой исключительное явление на фоне моральною разложения и беспринципности придворной знати. Недаром Радищев называл Воронцова «душесильным».

В коммерц-коллегии Радищев работал с полным сознанием своего долга перед родиной; этого требовало его представление о патриотизме.

Позднее он писал Шешковскому:

«Когда я определен был в Коммерц-коллегию, то за долг мой почел приобресть знания, до торговой части вообще касающиеся, и для того, сверх обыкновенного упражнения в делах, я читал книги; до коммерции касающиеся, возобновил паки чтения по всей истории и старался приобрести сведения в Российском законоположении, до торгу вообще относящиеся…»

По словам своего сына, Радищев, «приняв должность, принял и твердое намерение отправлять ее сколько можно лучше».

В течение года он изучал журналы и определения коммерц-коллегии, «чтобы вникнуть в существо и образ течения дел ея».

Хорошо познакомившись с делами коммерц-коллегии, он «начал показывать непреклонную твердость характера в защите правых дел».

С образованием Санкт-Петербургской губернии таможни были отданы в ведение советника таможенных дел.

На эту должность был назначен действительный статский советник Даль, — по словам сына Радищева, «человек умный, ученый, сведущий в порученной ему должности, но старый и совершенно не знавший русского языка».

В помощники ему был определен Радищев в звании советника казенной палаты.

«Господин Даль, — рассказывает сын Радищева, Николай, — узнав его, полюбил, как сына. Они вместе устроили С. -Петербургскую таможню, и, наконец, когда здоровье Даля стало ослабевать, он совершенно предоставил всю власть свою Александру Николаевичу, а сам по одному разу в месяц по делам таможенным докладывал императрице… Александр Николаевич, вступая в управление С. -Петербургской таможни и всех таможен сей губернии, исключая ученого латинского языка, знал совершенно немецкий и французский, на коих как в разговорах, таки в письме объяснялся правильно, с легкостью и приятностью. Но в новом звании своем увидел, что как главная торговля России производится с Англией, то незнание английского языка может подвергнуть его неприятности быть некоторым образом в зависимости от своего переводчика, и потому, несмотря на многотрудные свои по должности занятия, а особливо в летнее время, когда приходят иностранные купеческие корабли, начал учиться по-английски, имея уже более тридцати лет отроду. Через год переводчик был ему не нужен…

Употребление английского языка по делам внушило Александру Николаевичу любопытство узнать английскую словесность, и он в свободные часы занимался ею, наконец, сей язык сделался ему так же знаком, как немецкий и французский…»

В это время Екатерина учредила комиссию для составления нового тарифа «как для привозных, так и для отпускных товаров». Председателем комиссии назначен был граф Воронцов, а в числе ее членов состоял Даль. Радищев работал в комиссии вместе с Далем и по окончании работы получил в награду бриллиантовый перстень.

Когда старик Даль, «удрученный летами и болезнями», вышел в отставку, Радищев был определен на его место.

«Трутень» (1772) Н. И. Новиков, высмеивая низкопоклонство русского дворянства перед заграницей, так охарактеризовал состояние внешней торговли своего времени:

«В Кронштадт прибыли французские корабли. На них следующие нужные нам привезены товары: шпаги французские разных сортов, табакерки черепаховые, бумажные, сургучные; кружевы, блонды, бахромки, манжеты, ленты, чулки, пряшки, шляпы, запанки, и всякие так называемые галантерейные вещи; перья голландские в пучках, чиненые и нечиненые; булавки разных сортов и прочие медные мелочные товары; а из Петербургского порта на те корабли грузить будут разные домашние наши безделицы, как то; пеньку, железо, юфть^[83], сало, свечи, полотны и проч. Многие наши молодые дворяне смеются глупости господ французов, что они ездят так далеко и меняют модные свои товары на наши безделицы…»

Такие люди, как Радищев, — люди просвещенные, бескорыстные, истинные патриоты своей родины, — могли сделать очень многое в деле развития русской внешней торговли, в правильной организации русского экспорта и импорта.

Письма Радищева к графу Воронцову за время службы в таможне — поучительный пример строгой и неусыпной хозяйственной заботливости к выполняемой работе. Этот «светский», образованный человек, поэт и мыслитель весьма обстоятельно сообщает о ценах на пеньку и сало, о прибытии иностранных судов, о пожаре в казенных магазинах, о жульнических проделках английских купцов, направленных к тому, чтобы обмануть бдительность таможенных служащих и контрабандой провезти товары.

Он сам разоблачил хитрость какого-то аптекаря, который под видом «смертоносных зелий». попытался провезти ящик с шелковыми кружевами-«блондами». Также были им пойманы с поличным английские купцы, пытавшиеся мошеннически обмануть таможенных, объявив низкую цену на «ценовные» товары.

«Американских кораблей нынешний год очень мало, — пишет Радищев в письме от 1 июля 1785 года. — Доселе здесь только один, приехавший из Лондона. Желательно, чтобы они ездить к нам не наскучили. Но корреспондент их здесь человек не весьма надежный. Г. Грамп много думает о теат ральных девках и, играя в карты, считает тысячами…»

Работа Радищева по укреплению контроля над внешней торговлей и тем самым по соблюдению интересов России получила свое отражение в одном из его рапортов на имя Воронцова (3 августа 1786 г.) о выполнении ответственного поручения.

Незадолго перед тем в Кронштадтский порт прибыла эскадра французского королевского флота в составе шести кораблей для закупки провианта. Командиры кораблей, очевидно не без оснований, старались всячески уклониться от выполнения таможенных правил и прежде всего от осмотра привезенных ими грузов. Должно быть, в трюмах военных кораблей было немало блонд, табакерок, шляп, чулок и прочего контрабандного добра. Тогда французам не разрешили грузить на корабли русские товары. Они подали жалобу французскому послу, тот пожаловался Екатерине II. Вот тогда-то для расследования всего этого дела на месте и был послан в Кронштадт Радищев. В своем рапорте он подробно изложил обстоятельства дела и свое мнение по нему. Жалобу французов он расценил как домогательство под прикрытием королевского флага «изъять себя из постановленных для всех приходящих и отходящих российских и иностранных судов общих правил». Он считал, что эти военные корабли, прибывшие в порт с коммерческой целью, должны быть приравнены в правах к купеческим кораблям. Он пригрозил командиру эскадры, маркизу де ла Галисониеру, произвести «чрезвычайный досмотр» судов, после чего тот сразу согласился выполнить все требуемые формальности.

Направляя рапорт Радищева графу Безбородко, Воронцов написал; «Вы, я надеюсь, найдете, что г. Радищев с расторопностью исполнил ему препорученное…» ^[84]

Поистине редкостную фигуру представлял собою этот скромный и деловитый чиновник, с негодованием и презрением отвергавший все возможности легкого обогащения за счет государственной казны.

По свидетельству сына Радищева, «все современники отдали Александру Николаевичу справедливость в том, что он совершенно был чужд корыстолюбия. Начальствуя таможнями С. -Петербургской губернии, он мог нажить миллионы, но он не нажил ничего и оставил детям своим небольшое родительское наследство и честное имя…»

Это было столь удивительно, что в честность и бескорыстие Радищева даже плохо верили. Рассказывают, что когда отец прислал ему в подарок четверку прекрасных лошадей собственного конского завода, некая «знатная дама», увидев его выезд, тотчас сделала заключение: «Вот, Радищев не успел попасть в директоры таможни, как сейчас же явилась и новая четверка лошадей!»

Был и такой случай. Один из купцов попался на том, что хотел контрабандой провезти парчу и другие драгоценные материи. Он попытался подкупить Радищева — дать ему пакет с ассигнациями. Купца вытолкали из кабинета Радищева. Тогда жена незадачливого купца приехала к Анне Васильевне— положить по обычаю под подушку золотую монету «на зубок» новорожденному младенцу. После ее ухода в комнате обнаружили кулек с парчой и дорогими материями. Радищев тотчас приказал слуге сесть верхом на коня, догнать купчиху и вернуть ей кулек, что и было исполнено.

Впрочем, купец добился протекции через всесильного Потемкина, и дело его было каким-то образом улажено.

Так вел себя Радищев в те времена, когда открытый и бесстыдный грабеж государственной казны был распространенным явлением.

«Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала, — говорит Пушкин в своих «Заметках по русской истории XVIII в.». — Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом, развратная государыня развратила и свое государство…»

Одни фавориты Екатерины стоили стране более полумиллиарда рублей.

Фаворит Екатерины П. В. Завадовский, пробывший всего два года в «чертогах, где толико был счастлив», получил 6 тысяч душ на Украине, 2 тысячи в Польше, 1800 — в русских губерниях, 80 тысяч рублей драгоценностями, 150 тысяч деньгами, 30 тысяч рублей посудой и пенсию в 10 тысяч.

Фавориты, сменившиеся после Завадовского, получили в общей сложности до 15 миллионов рублей, не считая «тайных» даров и участия под чужим именем в выгодных предприятиях: в откупах, поставках, подрядах.

О поразительном случае грабежа рассказывает Болотов:

«Всем известно, что во время обладавшего всем князя Потемкина за несколько лет назад был у нас один рекрутский набор с женами рекрутскими и что весь он был как им, так креатурами и любимцами его разворован; и женатые сии рекруты, вместо поселения в Крыму, поселены в деревнях княжеских и других господ, тогда великую власть имевших…» ^[85]

Со временем Радищев получил чин коллежского советника и вскоре затем недавно учрежденный орден Владимира 4-й степени.

Екатерина сама раздавала ордена. Новопожалованные кавалеры при получении ордена опускались перед ней на колени. Ритуал церемонии не требовал этого, — таков был установившийся обычай, обусловленный навыками придворного низкопоклонства.

Радищев осмелился нарушить этот обычай: он не преклонил колена перед императрицей, получая от нее крест. Этот поступок не мог остаться незамеченным…

* * *

Несмотря на свою занятость служебными делами в таможне, Радищев в эти годы сделал еще один шаг по избранному им пути: занялся активной общественной деятельностью. Он стал членом «Общества друзей словесных наук», образовавшегося в Петербурге в середине 80-х годов, и принял участие в журнале общества «Беседующий гражданин».

Во главе «Общества друзей словесных наук» стояла молодежь, в недавнем прошлом студенты Московскою университета, служившие после его окончания в Петербурге. В числе этой молодежи были небогатые дворяне и та категория людей, которые уже в те времена назывались «разночинцами». Кроме того, в «Обществе» было немало молодых флотских офицеров и офицеров гвардейских полков.

«Общество друзей словесных наук» было организовано молодыми последователями масонов, но цели его были не масонские, а скорее общелитературные, философские и моральные.

Название журнала «Общества» — «Беседующий гражданин» — указывает также и на широкие общественные интересы этой молодежи. Слово «гражданин» по тем временам звучало не совсем благонадежно в политическом смысле. Недаром позднее Павлом I это слово вместе с другими «крамольными» словами было запрещено.

Направление журнала «Беседующий гражданин» так определялось в «предуведомлении к читателям»: «разливать чувствования любви к гражданским добродетелям».

Это была благодатная среда для пропаганды вольнолюбивых идей, и деятельность Радищева в «Обществе друзей словесных наук» была в основном направлена к борьбе с мистическими настроениями учеников московских масонов.

Он пользовался в «Обществе» особым авторитетом как в силу своей разносторонней образованности и положения в «свете», так и по своему возрасту: он был старше большинства членов «Общества».

Несомненно, Радищев вступил в «Общество», стремясь к созданию группы единомышленников из числа передовой молодежи. Он хотел вывести ее из тумана масонства, указать ей правильный путь.

Это было его первой попыткой выступить в роли агитатора и пропагандиста в среде молодежи, жадно тянущейся к правде и справедливости, но еще не нашедшей к ним правильных и открытых путей. Следующим его шагом в этом направлении будет его бессмертная книга.

Один из биографов Радищева, Гельбиг, пишет о нем:

«Он говорил очень мало и редко прежде, чем его спросят. Но когда имел повод, он говорил хорошо и всегда поучительно. Впрочем, он всегда сосредоточен и имел вид человека, не обращающего внимания на то, что происходит вокруг него, и занятого предметом, который он обдумывает…» ^[86]

В нем рос, формировался в те годы не только писатель и мыслитель, но и революционер. Он сознательно стремился к практической общественной деятельности, отчетливо сознавая, что без практической работы, без создания круга единомышленников и последователей его деятельность будет обретена на неудачу.

Немалое влияние оказывал Радищев и на кружок известного пропагандиста и переводчика Вольтера, издателя сатирических журналов вольнодумна И. Г. Рахманинова, с которым был близко связан молодой И. А. Крылов.

Д. И. Фонвизин. 

* * *

Свои чувства он выразил в «Эпитафии» на смерть жены, в которой говорил, что если человеческим душам действительно предстоит встретиться за гробом, то он ждет смерти, «как брачна дня». Если же это не так, то он умоляет покойницу явиться ему «хотя в мечте».

Эпитафию не разрешили поместить на надгробном памятнике, так как в ней Радищев выражал сомнение в учении церкви о бессмертии души. Радищев приказал выбить эпитафию на камне, установленном в глухом зеленом уголке своего сада.

«Смерть жены моей погрузила меня в печаль и уныние и на время отвлекла разум мой от всякого упражнения», — писал впоследствии Радищев.

В кругу своей осиротевшей семьи и посещавших его друзей искал он утешения.

одним из видных деятелей масонства, Челищев, один из товарищей Радищева по Лейпцигу, скромный, незаметный человек, рано ушедший в отставку, по духу во многом близкий Радищеву.

Но не таков был Радищев, чтобы надолго замкнуться в своем горе. Его деятельная, энергическая натура не терпела никакого застоя.

Чем шире становился кругозор Радищева, чем пристальнее вглядывался он в окружающую его жизнь, тем тверже, определеннее становились его убеждения: для того чтобы освободить страждущих людей от бедствий и страданий, чтобы они могли жить «разумно» и «сообразно своей природе», надо было изменить существующий общественный порядок, — надо было прежде всего уничтожить крепостничество.

Ни служба, ни семейное счастье или горе не могли настолько заполнить жизнь Радищева, чтобы он отказался от своего намерения бороться за благо родины, за свободу народа пером писателя.

Начиная с 1780 года, он не выпускает это свое оружие из рук до самой смерти. С какой-то особой рыцарской совестливостью и благородством смотрел он на свой писательский долг. Последовательно и упорно проводил он свободолюбивые идеи в каждом из своих произведений, что свидетельствовало прежде всего о силе и ясности его убеждений.

«Путешествия», чтобы увидеть, как растет и крепнет его революционное самосознание, расширяется круг его революционных идей, с какой удивительной последовательностью и целеустремленностью идет он по трудному и опасному пути революционера-пропагандиста. Долгое время он держит написанное под спудом, с тем чтобы впоследствии сразу, в течение двух лет, выступить ярко и смело, произведя великое смятение и даже страх в помещичье-дворянском обществе.

Примерно в 1781 году Радищев начинает писать оду «Вольность».

В этой оде его революционные идеи получают сильное и яркое звучание. Пожалуй, во всей русской литературе не много есть других поэтических произведений, в которых с такой силой и смелостью прославлялась бы свобода — «Вольность, дар бесценный».

Исполненная яростной ненавистью к угнетению, открыто призывая к восстанию и борьбе, ода «Вольность» является самым ранним произведением революционной поэзии в России.

Изображая гнет царской власти, Радищев прославляет в оде Кромвеля — одного из крупнейших вождей английской революции XVII столетия, казнившего английского короля Карла I и научившего тем самым «народы мстить за себя».

«Путешествие из Петербурга в Москву», «криминального намерения, совершенно бунтовскими…»

В оде «Вольность» есть поистине замечательное пророчество о грядущей русской революции, в приход которой Радищев свято верил и которую он подготавливал всей своей жизнью и деятельностью.

Не менее замечательно в оде предвидение разрушения монархической России и возникновения новой России, как содружества и братства населяющих ее народов — «малых светил».

«совершенно бунтовским»— настоящей революционной прокламацией, бичующей царское самодержавие, призывающей народ к вооруженному восстанию.

Ода «Вольность» не была напечатана полностью при жизни Радищева. Отрывки из нее он включил в главу «Тверь» своего «Путешествия из Петербурга в Москву».

Только в 1906 году, после буржуазно-демократической революции 1905 года, ода увидела свет, да и то не без некоторых искажений. Но ее читали в рукописных списках, они передавались из рук в руки, как революционная прокламация.

На открытие в августе 1782 года памятника Петру I Радищев откликнулся «Письмом к другу, жительствующему в Тобольске».

В этой маленькой книжке, вышедшей в свет в 1789 году и отпечатанной им в собственной типографии, тоже ясно слышен голос писателя-борца с самодержавием. Признавая за Петром право называться великим за то, что он «дал первый стремление столь обширной громаде», то-есть России, Радищев замечает, что Петр мог быть еще более славен, «вознося отечество свое, утверждая вольность…» «Но, — пишет Радищев, — нет и до окончания мира примера, может быть, не будет, чтоб царь уступил добровольно что-либо из своей власти».

«Письма», до сего времени остававшийся неизвестным. Это один из друзей Радищева по лейпцигскому университету, Сергей Янов.

После возвращения из Лейпцига Янов в течение десяти лет был на дипломатической службе и в 1782 году неожиданно был отправлен в Тобольское наместничество директором экономии в Казенную палату. Как раз в этом году Радищевым и написано «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске». Раскрытие адресата письма имеет несомненный интерес в том смысле, что доказывает близость Янова к Радищеву и к идеям последнего.

Екатерина, прочитав после «Путешествия из Петербурга в Москву» и «Письмо», заметила, что, как видно из «Письма», мысль Радищева давно «готовилась ко взятому пути…»

Петербург XVIII века. Памятник Петру I.

1789–1790 годы — годы наивысшей писательской активности Радищева.

«Житие Федора Васильевича Ушакова», с приложением политических и философских «размышлений» героя повести.

«Житие», как уже говорилось выше, рассказывает о жизни русских студентов в Лейпциге и в частности о борьбе Радищева и его товарищей с гофмейстером Бокумом, — борьбе, которую Радищев отождествлял с борьбой с тиранством.

Побеждает не грубая сила, не тиранство, — побеждает молодежь, освободившись от повседневного надзора ненавистного гофмейстера. В центре этой борьбы стоит пылкий и смелый юноша Федор Ушаков — прекрасный образ молодого правдолюбца.

В литературе о Радищеве высказывались предположения, что, вспоминая о борьбе с Бокумом, Радищев как бы хочет подбодрить себя на новую борьбу, более опасную и тяжелую, связанную с выходом в свет «Путешествия из Петербурга в Москву», которое к этому времени было почти закончено. Готовясь к решительному и смелому шагу в своей жизни — к изданию «Путешествия», Радищев, конечно, не случайно вспоминал в «Житии» об Ушакове, о вожде своей юности, «учителе в твердости», «подавшем некогда пример мужества».

В «Житии» мы находим и ряд политических идей, получивших свое развитие и завершение в «Путешествии». Именно в «Житии» впервые прозвучала революционная мысль Радищева о том, что в самом притеснении — залог освобождения, что тяжесть гнета должна породить восстание угнетенных.

«Жития» поняли «крамольный» дух книги. Княгиня Дашкова, прочитав «Житие», сказала своему брату, А. Р. Воронцову, что в книге Радищева «встречаются выражения и мысли, опасные по тому времени…»

Друг Радищева, Алексей Кутузов, впоследствии так откликнулся в одном из писем на выход «Жития»: по его словам, Радищев «по несчастью был человек необыкновенных свойств — не мог писать, не поместив множество политических и сему подобных примечаний, которые, известно вам, не многим нравятся. Он изъяснялся живо и свободно, со смелостью… Книга наделала много шуму. Начали кричать: «Какая дерзость, позволительно ли говорить так!» и проч. и проч…» ^[87]

В декабрьском номере журнала «Беседующий гражданин» за тот же 1789 год Радищев, опять-таки без подписи, напечатал статью под названием «Беседа о том, что есть сын Отечества».

Это был горячий, страстный протест против зла и произвола, лжи и стяжательства, которые он видел вокруг себя, утверждение яркого и сильного патриотизма.

Чтобы иметь право называться «сыном Отечества», человек, по словам Радищева, «должен почитать свою совесть, возлюбить ближних; ибо единою любовью приобретается любовь; должно исполнять звание свое так, как повелевает благоразумие и честность, не заботясь нимало о воздаянии почести, превозношении и славе, которая есть сопутница, или паче тень, всегда следующая за Добродетелью, освещенная невечерним солнцем Правды…»

«сын Отечества» должен, «ежели уверен в том, что смерть его принесет крепость и славу Отечеству, то не страшиться пожертвовать жизнью».

Не «согбенные разумы и души», не алчные фавориты и придворные, но «человек, человек потребен для ношения имени сына Отечества, — писал Радищев. — Истинный человек и сын Отечества есть одно и то же».

С ненавистью и подлинно революционной страстностью говорит Радищев о «притеснителях, злодеях человечества», делающих человека «ниже скота», и с огромным сочувствием о закрепощенных крестьянах, «кои уподоблены лошади, осужденной на всю жизнь возить телегу…»

В этой небольшой статье Радищева впервые в нашей литературе прозвучал голос патриота-революционера.

В то же время Радищев не прекращает работы над своей заветной книгой «Путешествие из Петербурга в Москву» — подвигом всей своей жизни.

«Слова о Ломоносове», включенного впоследствии в «Путешествие».

Начиная с 1781 года, он работал над одой «Вольность», которая также была затем включена им в отрывках в «Путешествие». Работу над одой он закончил в 1783 году.

В 1785 году он написал главу из «Путешествия» под названием «Медное», а в последующие три года он работал над другими главами «Путешествия», которое закончил в конце 1788 года.

Без малого десять лет работал Радищев над «Путешествием», собирая, вкладывая в этот свой труд самые заветные мечты и думы, отдавая ему весь пламень своего благородного сердца.

Нужна была огромная сила воли и непреклонная убежденность в своем долге перед родимой, чтобы выполнить этот сокровенный до поры, до времени труд в условиях окружавшей Радищева жизни.

«самодержавства», и он не мог принять ее, эту действительность, не мог не бороться с ней.

Стоит привести всего лишь один факт тогдашней жизни, чтобы понять невозможность примирения Радищева с тем, что он видел вокруг себя.

В 1787 году, то-есть за год до того, как Радищев закончил работу над «Путешествием», императрица Екатерина, по предложению Потемкина, совершила путешествие в Крым через присоединенные земли степной Украины, получившей название Новороссии.

В этом путешествии с каким-то обнаженным цинизмом нашла свое яркое выражение постыдная сущность крепостнической России: безумный разврат и мотовство верхушки дворянства и полное пренебрежение к народным нуждам.

Трудно определить хотя бы приблизительно сумму ассигнований на одну только подготовку этого путешествия. Специальные ассигнования Сената достигли 4 миллионов рублей. К ним надо еще прибавить стоимость 76 тысяч лошадей, оторванных на продолжительное время от полевых работ для перевозки громадной свиты, а также расходы по починке дорог, по заготовке продуктов, постройке зданий для ночлега и отдыха на всем пути — от Петербурга до Крыма.

«дабы не сделать остановки в плавании» по Днепру, была взорвана скала. Повсюду воздвигались триумфальные ворота, арки, галлереи, строились дворцы, закладывались общественные здания и соборы. Потемкин сооружал на берегах Днепра свои пресловутые декоративные деревни.

По распоряжению генерал-губернаторов и наместников крестьяне деревень и обыватели городов производили побелку домов, устилали улицы сосновыми ветками и травой. Они должны были ожидать карету императрицы «в лучшей одежде, а особенно девки — в уборах на головах и с цветами в руках, чтобы отнюдь никого в разодранной одежде не было, а паче пьяных и калек…» Дома украшались зеленью и цветами, а «в окнах на улице должны быть вывешены «какие у кого найдутся портища — суконные, стамедные, ковры и полотна…»

Сопровождавший Екатерину принц де Линь щедро разбрасывал золотые монеты толпе, окружавшей карету императрицы. И это происходило в то время, когда народ голодал, когда крестьяне в челобитной Екатерине писали, что «за взыскание недоимок продают у них последних коров и лошадей, что пропитание многие имеют с нуждой, хлеб едим пополам с колосом и толченою соломой, а многие едят куколь, пихтовую кору и протчие былие…»

Граф Сегюр пишет в своих воспоминаниях:

«26 апреля императрица пустилась в путь по Днепру на галере^[88] с покойными диванами и письменным столом красного дерева. Множество лодок и шлюпок носилось впереди и вокруг эскадры, которая, казалось, создана была волшебством… Города, деревни, усадьбы, а иногда и простые хижины так были изукрашены цветами, расписаны декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами…»

Толпы народа, одетого в праздничные платья, песенники в шлюпках и по берегам реки, пушечная пальба, фейерверки, искусственно созданные деревни, рынки, переполненные товарами, дома, украшенные цветами и гирляндами, большие стада, сгоняемые во время проезда императрицы, — все это должно было свидетельствовать о богатстве страны, о довольстве ее жителей.

Нетрудно себе представить, с каким справедливым гневом и негодованием слушал Радищев рассказы о путешествии Екатерины, а может быть, и читал о нем в льстивой сусальной книжонке «Путешествие ее императорского величества в полуденный край России».

Интересное и поучительное совпадение во времени двух путешествий! Одно из них, действительно совершенное, — низкая ложь, обман, лицемерие; другое — плод творческой мысли и опыт совестливого сердца, — беспощадная правда жизни…

Таковы примерно итоги литературной деятельности Радищева за десятилетие, начиная с 1780 и кончая 1790 годом.

—70-х годов, но и придавал ей новые качества. То, что десять, двадцать лет тому назад имело характер «теоретического бунта» — в произведениях Десницкого и Козельского, приобретало теперь, в деятельности Радищева, характер революционной пропаганды, революционной борьбы.

Мировоззрение Радищева в эти годы сложилось окончательно: это было боевое, действенное мировоззрение революционера, мировоззрение, идейной основой которого были материалистические положения и которое нашло свое выражение в бессмертной книге «Путешествие из Петербурга в Москву».

И в эти годы он был не одинок, но теперь уже он занимал ведущее место среди передовых людей России по глубине и последовательности своего революционного мировоззрения, по силе и яркости своего таланта.

Кого же следует вспомнить из числа передовых русских людей 80—90-х годов XVIII столетия, каких смелых «правдолюбцев»?

Еще в 1775 году, вскоре после подавления Пугачевского восстания, некий Николай Колычев подал Екатерине записку об учреждении «некоторого порядка» в России. Екатерина, ознакомившись с запиской, приказала «персонально испытать» «поведение и свойства сего человека».

«испытания» Колычев вынужден был просить о пострижении его в монахи!.. Екатерина разрешила ему это с тем, чтобы за ним следили и не позволили ему иметь чернила и перо и чтобы он «жил навсегда безвыходно в том монастыре…»

Н. И. Новиков

В 80-е годы поборником свободы выступил и поручик Федор Кречетов, посаженный в крепость в 1793 году.

В 1785 году он организовал общество с широкими просветительными задачами, то-есть занялся практической пропагандистской деятельностью. Общество просуществовало несколько лет.

Кречетов был обвинен в тяжких преступлениях.

«негодуя на необузданность власти, возвращает права народу». О Екатерине Кречетов говорил, что она, «впавшая в роскошь и распутную жизнь, недостойна престола». Он задавался целью избавить народ «от ига царского, в котором поныне по слепоте своей страдают…»

Во время следствия по делу Кречетова выяснилось, что он хотел открыть школу для мужчин и женщин, с тем чтобы лучших учащихся посылать в губернии «и таким путем устроить в России вольность…»

Кречетов предрекал восстание народа в России, которое может «разрушить все власти в мгновение ока…»

Близким знакомцем Радищева в годы работы над «Путешествием» был Денис Иванович Фонвизин. Разбитый параличом, находящийся под пристальным и строгим надзором, он все еще блистал живым и острым умом, разил беспощадной иронией.

Как и Радищев, он придавал высокое значение долгу писателя, называл писателя «стражем общего блага». В одном из писем Стародума он утверждал, что писатели «имеют долг возвысить громкий глас своп против злоупотреблений и предрассудков, вредящих отечеству, так что человек с дарованием может в своей комнате, с пером в руках, быть полезным советодателем государю, а иногда и спасителем сограждан своих и отечества». И эти взгляды представлялись Екатерине опасными, «крамольными».

В апреле 1792 года Екатерина подписала указ об аресте Николая Ивановича Новикова. Новиков без суда был приговорен к пятнадцати годам заключения в крепости. Имущество его было взято в казну. Екатерина приказала «предать огню все без изъятия» книги, изданные Новиковым, которые, по отзыву архиепископа Платона, обследовавшего по приказу Екатерины издательскую деятельность Новикова, были «самые зловредные, развращающие добрые нравы и ухитряющие подкапывать твердыни святой веры…»

Так была задавлена жизнь еще одного человека, вскрывавшего перед читателем общественные язвы русской жизни, высмеивавшего увлечение всем иностранным, разоблачавшего недостатки управления и особенно правдиво и остро показывавшего положение замученного нуждой и произволом крепостного крестьянина.

«Новиков, — писал Ключевский, — по-своему понимал задачи печатного станка и повел свое дело так, что в его лице русский издатель и книгопродавец стал общественною, народно-просветительною силой, и постигшая Новикова катастрофа произвела на русское образованное общество такое потрясающее впечатление, какого, кажется, не производило падение ни одной из многочисленных «случайных» звезд, появлявшихся на русском великосветском небосклоне…»^[89]

Около 1789 пода Яков Княжнин написал свою последнюю трагедию — «Вадим Новгородский». Темой трагедии было убийство варяжским князем Рюриком Вадима Храброго, недовольного правлением чужеземного князя.

Трагедия Княжнина «Вадим Новгородский» вызвала у Екатерины страшную ярость. Но Княжнин умер, и гнев царицы обрушился на его трагедию. Сенат постановил трагедию Княжнина, «яко наполненную дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражениями, а потому в обществе Российской империи нетерпимую, сжечь в здешнем столичном городе публично…»

Весьма примечательно, что вскоре прошел слух, будто Княжнина перед его смертью допрашивал Шешковский, после чего Княжнин «впал в жестокую болезнь и скончался…»

«Княжнин умер под розгами»…

Мы привыкли представлять себе Ивана Андреевича Крылова прежде всего как создателя драгоценных басен, исполненных народной мудрости и неумирающей жизни. Но современники Радищева, да и сам Радищев знали Крылова и как писателя других жанров.

С наибольшей силой молодой Крылов проявил себя в журналистике. В 1789 году он издавал сатирический журнал «Почта духов», в 1792 году — «Зритель». Он был еще очень молод — и очень смело и резко критиковал в своих журналах основы и всю систему помещичье-дворянского государства.

Когда началось следствие по книге Радищева, было обращено внимание и на Крылова. Высказывалось предположение, не была ли напечатана книга Радищева в типографии Крылова. По выходе «Путешествия» невыясненные обстоятельства заставили Крылова закрыть типографию и прекратить издание журнала. Крылов и впоследствии не объяснил причин этого.

«Тут много было причин… — говорил он. — Полиция и еще одно обстоятельство… Кто не был молод и на веку своем не делал проказ!..»

северу России: посетил Соловецкий монастырь, Архангельск, Холмогоры, Петрозаводск, Вологду, и оставил подробное описание своего путешествия.

Эта работа Челищева проникнута глубоким патриотизмом. Он стремился доказать, «что русский язык, как верное выражение ума и души народа, обладает всеми условиями для того, чтобы служить достаточным орудием для просветительных целей».

Челищев, по его собственному выражению, «бесился и рвался», слушая клевету, возводимую на русский язык, а следовательно, и на русский народ. С негодованием пишет Челищев и о тяжелом положении крепостного крестьянства, скованного «узами рабства».

Много, много было в России уже и в то время смелых честных людей, «правдолюбцев», борцов за справедливость и свободу!

И все же это еще не создавало условий, необходимых для практического осуществления идей и стремлений Радищева. Он и сам понимал это.

«О человеке»:

«Малейшая искра, падшая на горячее вещество, произведет пожар, сила электрическая, протекая везде непрерывно и мгновенно, где найдет только вожатого. Таково же есть свойство разума человеческого. Едва один возмог, осмелился, дерзнул изъятися из толпы, как вся окрестность согревается его огнем и, яко железные пылинки, летят прилепиться к железному магниту, но нужны обстоятельства, нужно их поборствие; а без того Иоганн Гус издыхает во пламени, Галилей влечется в темницу, друг ваш в Илимск заточается…»

Обстоятельств и их «поборствия» не было. Не созрели еще общественные силы, которые впоследствии свергли существовавший строй.

* * *

Теперь проследим ход событий, имевших такое большое значение во всей последующей жизни Радищева.

Как уже говорилось выше, Радищев закончил писать «Путешествие» в конце 1788 года. Нужно было подумать о напечатании книги.

Сам Радищев так рассказывал об этом:

«Когда моя книга была уже готова, то я послал ее для цензуры с бывшим прежде книгопродавцем, а в то время находящимся при Таможне. Долго времени спустя, в конце прошлого лета, книгу мою Мейснер^[90] возвратил за подписанием обер-полицмейстера Рылеева. Неизвестно мне, оказывал ли Мейснер о сочинителе книги; но он мне сказывал, что о имени моем не объявил. Я хотя мало тому верил, но, признаюсь, был тому рад, потому что, не зная, как в публике оно будет принято, я хотел ждать, для объявления о себе того времени, как его одобрят…»^[91]

С одобренной к печати рукописью Радищев обратился в Москву, к типографу Селивановскому. Селивановский, прочитав рукопись и, очевидно, правильно оценив значение книги, отказался ее печатать. Радищев погорячился, получив отказ, но потом, как рассказывает сын Селивановского, «смягчил тон и, расспросив о деле типографском и имея деньги, решился сам завести типографию…»

не мог согласиться с этим и тогда-то и решил устроить собственную типографию.

В 1783 году Екатериной было разрешено частным лицам устраивать типографии и печатать книги, «не требуя ни от кого дозволения». Управа благочиния должна была следить, чтобы в книгах не появлялось что-либо «противное законам божиим и гражданским или же к явным соблазнам клонящееся…»

Радищев говорил впоследствии, что он «вознамерился завести у себя типографский стан, но не имел на то случая. Прошлым летом получил я стан типографский от Шнора с литерами… Первую книжку в один лист на оном я напечатал под заглавием «Письмо к другу в Тобольске». Вторую «Путешествие»; та и другая за цензурою…»

Типография Радищева помещалась в его городском доме, на Грязной улице, и, конечно, была более чем скромной по своему оборудованию.

«Наборщиком той книги («Путешествия»), — говорил впоследствии Радищев на допросе, — был находящийся в то время при таможнях надсмотрщик Богомолов; тискана же она с помощью собственных его людей».

«наборщики у него — таможенные надсмотрщики и его люди».

Они же были и первыми читателями «крамольной» книги, когда долгими вечерами зимы 1790 года набирали и тискали ее… Рукопись «Путешествия» для набора была переписана набело таможенным служащим Александром Царевским, молодым образованным разночинцем, знакомым Радищеву еще с 1785 года, когда Царевский давал уроки сыновьям Радищева. Кроме Царевского, в работе по набору и тисканью книги принимали участие таможенные служащие Богомолов и Пугин. Корректуру книги читал и правил сам Радищев.

Печаталось «Путешествие» долго: с января по май 1790 года.

Страница рукописи «Путешествия из Петербурга в Москву»

В мае этого года в Петербурге, в книжной лавке купца Герасима Кузьмича Зотова, что на Владимирской улице, против Большого Гостиного двора, появилась в продаже небольшая, в восьмую долю листа, книга под названием «Путешествие из Петербурга в Москву». Имя автора на книге указано не было.

«Путешествия», но скоро вернулся, удивленный и раздосадованный.

Приказчику он сказал, что сочинитель не дал ему книг и задаток вернул «пятьдесят рублев».

Зашел покупатель, спросил «Путешествие» и, хитро усмехаясь, задал Герасиму Кузьмичу вопрос: побывал ли он уже у «духовника»?

— У духовника? У какого духовника? — простовато переспросил Зотов.

— Будто не понял? — И покупатель шопотом добавил: — У Шешковского!

сказал:

— Врешь, брат, знаю, что был!

В числе первых покупателей был некий И. Лефебер, пристав уголовных дел петербургской Управы благочиния, а также камер-паж Балашов — будущий министр полиции при Александре I. Есть предположение, что экземпляр «Путешествия», купленный именно им, попал в руки Екатерины.

На следующий день — это было 26 июня — Герасим Кузьмич был взят под стражу. Лавку его опечатали…

Когда был арестован Зотов и вслед за тем Мейснер был вызван на допрос, а может быть еще и до этого, Радищев понял, что дело приобретает дурной для него оборот. Он приказал своему старому слуге Давыду Фролову сжечь весь тираж книги — все, что осталось после того, как он разослал несколько экземпляров своим друзьям и знакомым и дал 25 экземпляров купцу Зотову. Сам он уничтожил рукописи и еще какие-то свои бумаги. Повидимому, он готовился к обыску, а может быть и к аресту.

«Путешествие» было встречено Екатериной.

Вечером старый слуга Радищева Давыд Фролов, выйдя от барина, долго стоял на дворе, в раздумье почесывая затылок. Потом махнул рукой и, выполняя приказание своего господина, затопил людскую баню.

Наступила ночь. В доме погасли огни, а старый Давыд все сидел, запершись в бане, перед пышущей жаром печью. Щурясь, смотрел он, как гибли в огне, вспыхивая и рассыпаясь легким черным пеплом, одна за другой книги, которые он натаскал в баню из домашней типографии.

«Путешествие из Петербурга в Москву», — читал он по складам при красном свете жаркого пламени название книги, преданной сожжению.

Не опал в эту ночь и Радищев. Запершись в своем кабинете, при свете свечи он разбирался в рукописях и письмах, бросая предназначенное к уничтожению на пол. Всю ночь в его кабинете топилась печь и пахло горелой бумагой…

«Путешествие» попало в царский дворец. В числе других новых книг его положили на туалетный столик императрицы.

Лето 1790 года Екатерина проводила в Царском Селе, изредка бывая в Петергофе и Петербурге. Прошло не меньше месяца, прежде чем до нее дошли слухи о выходе анонимной книги, которая вызывала много разговоров в столичной публике.

Явившись утром 26 июня в царский кабинет, статс-секретарь Александр Васильевич Храповицкий сразу почуял что-то неладное…

Екатерина, как всегда, встретила его улыбкой, сидя за рабочим столом в белом капоте и чепце. Она читала и, глянув на Храповицкого поверх очков, оказала, как всегда:

— Садитесь!..

Во дворец спешно был вызван обер-полицмейстер Рылеев. Он рыдал, валяясь в ногах у Екатерины. Он клялся, что разрешил к печати «крамольную книжонку» не по злому умыслу, а по глупости своей.

Это была святая правда: обер-полицмейстер Никита Рылеев был отменно глуп. Про него рассказывали, что он чуть было не сделал… чучело из придворного банкира Сутерланда! У Екатерины была любимая собачка, подаренная ей банкиром и прозванная по этому случаю «Сутерландом». Собачка околела, и разогорченная Екатерина приказала Рылееву сделать чучело «Сутерланда». Тот, в своем верноподданнейшем рвении, схватил было самого банкира, который, как говорили, только счастием избавился от грозившей ему операции.

«По городу слух, будто Радищев и Шелищев (Челищев) писали и печатали в домовой топографии ту книгу, исследовав, лутче узнаем».

Такую записочку Екатерина послала 26 июня графу А. А. Безбородко и, повидимому, в тот же день дала ему новое поручение: «Напиши еще к нему (речь идет о начальнике Радищева графе А. Р. Воронцове), что кроме раскола и разврату не усматриваю из сего сочинения…»

«26 июня 1790 г. Говорено о книге «Путешествие от Петербурга до Москвы». «Тут рассевание заразы французской, отвращение от начальства… Я прочла 30 страниц…» Посылка за Рылеевым. Открывается подозрение на Радищева…»

Когда-то этот самый Александр Васильевич Храповицкий был приятелем Радищева. После своего возвращения из Лейпцига Радищев брал у него уроки русского языка.

Быть может, услышав из уст разгневанной императрицы имя своего бывшего приятеля, Храповицкий внутренне и содрогнулся. Но не таким он был человеком, чтобы рискнуть предупредить Радищева о грозящей ему беде!

В лице Александра Васильевича Храповицкого мы имеем явление, столь противоположное Радищеву, что, пожалуй, и не найти лучшего примера того, каким людям жилось вольготно и счастливо при Екатерине и что представлял собой придворный круг, против которого Радищев восставал с гневом и презрением.

благополучия и карьеры при дворе.

В «Житии Федора Васильевича Ушакова» Радищев насмешливо и презрительно писал о том сорте людей, «которые думают, что для достижения своей цели нужна приязнь всех тех, кто хотя мизинцем до дела их касается; и для того употребляют ласки, лесть, ласкательство, дары, угождения и все, что задумать можно, не только к самому тому, от кого исполнение просьбы их зависит, но ко всем его приближенным, как то — к Секретарю его, к Секретарю его Секретаря, если у него оной есть, к писцам, сторожам, лакеям, любовницам, и если собака тут случится, и ту погладить не пропустят…»

Именно таким и был Храповицкий.

В 1783 году, — в то самое время, когда Радищев закончил работу над одой «Вольность», — Храповицкий был «определен к принятию челобитен» — вступил в должность статс-секретаря Екатерины.

Через два года он был послан в Ямбург «для прекращения неустройства, возникшего на суконной фабрике», — как деликатно выражается его биограф Д. Н. Бантыш-Каменский, то-есть для усмирения бунта рабочих, доведенных до отчаяния каторжной работой и голодной рабской жизнью. Он хорошо преуспел в исполнении этого поручения и получил в награду 5 тысяч рублей деньгами, деревни и орден Владимира большого креста.

Круг его обязанностей при дворе был велик и разнообразен: каждодневно он докладывал дела и просьбы, писал указы, сочинял хоры и арии для опер, лексиконы рифм, переписывал оперы, сочиненные императрицей, читал ей вслух сказки «для разбития мыслей», как она сама говорила. Не отказывался он и от роли шута, коли и это требовалось от него. Екатерина откровенно и грубо потешалась над дородностью своего статс-секретаря, упрашивая ею садиться не на стул, который он мог сломать, а на диван.

Впрочем, несмотря на свою тучность, Храповицкий «бегал проворно» и имел «нрав гибкий, вкрадчивый, и должен стоять на ряду с утонченными придворными». Действительно, он умел отлично ладить и с сильными мира сего — с князем Вяземским, графом Безбородко — и дружить с любимым камердинером императрицы, который передавал ему «самые тайные разговоры».

Таков был Храповицкий, такова была придворная челядь, которую так ненавидел Радищев.

День 26 июня, столь тревожно начавшийся, закончился торжеством. Во дворце получено было известие о блестящей победе над шведским флотом. Гром победы Заглушил на время дерзкий голос крамольной книги.

Но о книге не забыли…

На следующий день, 27 июня, граф А. А. Безбородко писал в письме к А. Р. Воронцову, что императрица, «сведав о вышедшей книге» и подозревая, что автор ее — Радищев, повелевает, чтобы Воронцов «прежде формального о том следствия», вызвал бы Радищева и «вопросил его» — он ли сочинитель этой книги и где он ее печатал. Безбородко указывал, что «чистосердечное его (Радищева) признание есть единое средство к облегчению жребия его…»

В личной записке, приложенной к этому официальному письму, Безбородко сообщал Воронцову, что «дело сие в весьма дурном положении».

Но вот, в тот же день, немногим позднее, Безбородко писал Воронцову, «что ее величеству угодно, чтобы Вы уже господина Радищева не спрашивали для того, что дело пошло уже формальным следствием…»

— Верно, это очень вздорный человек, сочинитель сей книги? — спросила она.

Когда же ей ответили, что, напротив, он человек самый кроткий и хороших правил, она сказала:

— О, тем хуже!

На полях книги Екатерина писала свои замечания:

«…Намерение сей книги на каждом листе видно. Сочинитель ищет всячески и выищивает все возможное к умалению почтения власти и властям, приведению народа в негодование противу начальства…

…Клонится к возмущению крестьян противу помещиков, войск противу начальства.

…Сочинитель не любит царей и, где может к ним убавить любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостию. Надежды полагает на бунт мужиков.

…Царям грозится плахою. Сии страницы, суть криминального намерения, совершенно бунтовские…»

Екатерина поинтересовалась и другими произведениями Радищева. Прочтя вслед за «Путешествием» «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске», она, как мы уже говорили об этом выше, заметила, что «давно мысль его готовилась ко взятому пути».

Генерал-губернатор Петербурга граф Брюс получил рескрипт:

«Граф Яков Александрович! Как известная зловредная книга «Путешествие из Петербурга в Москву» в благопристойном государстве терпима быть не может, то и прикажите наблюдать, дабы она нигде в продаже и напечатании здесь не была, под наказанием, преступлению сему соразмерным…»

Императрица гневалась. Но когда она называла сочинителя «Путешествия» «бунтовщиком», когда она говорила, что он «хуже Пугачева», не один только гнев руководил ею, но и страх. Императрица была испугана.

Над Францией реяли знамена революции. По всему миру, как весенний гром, прокатился грозный и радостный гул — восторженные клики толпы, орудийные залпы, сопровождавшие падение Бастилии. С оружием в руках выходил голодный и нищий народ на парижские улицы. С оружием в руках шел голодный и нищий крестьянин к стенам замков своих господ. Зарево мятежа вставало над Европой, и кровавые отсветы его чудились Екатерине на страницах книги, исполненной ненавистью к рабству, призывающей крепостных рабов к восстанию.

Граф Сегюр рассказывает об энтузиазме, с каким было встречено известие о падении Бастилии в Петербурге среди «негоциантов, мещан и некоторых молодых людей из высокого класса».

Газеты того времени, учитывая повышенный интерес к событиям во Франции, довольно широко освещали их на своих страницах. Правительственная газета «Санкт-Петербургские ведомости» взяла сразу враждебный тон по отношению к французской революции. Сообщая о взятии Бастилии, эта газета не жалела черных красок для описания деяний «кровожадной и безумной черни».

«Московские ведомости» держались более либерального тона, но вскоре резко изменили этот тон по указанию свыше.

Разумеется, отношение Екатерины к революционной Франции было враждебным.

В дальнейшем Екатерина принимает меры, чтобы все русские, а особенно проживавшая в Париже дворянская молодежь, покинули Францию. В России нашли радушное гостеприимство французские дворяне-эмигранты, в том числе братья Людовика XVI. Начались дипломатические переговоры между Россией, Англией и Австрией о создании коалиции, то-есть военного союза, против революционной Франции, против общего врага.

Взятие Бастилии.

Позднее, в 1793 году, казнь Людовика XVI так сильно потрясла Екатерину, что она заболела. Тогда же был подписан указ Сенату о разрыве политических связей с Францией и о высылке из России всех тех французов, которые откажутся дать присягу «по изданному при указе образцу». Русские порты были закрыты для судов под французским флагом. Русским людям было запрещено ездить во Францию, получать французские газеты, ввозить в Россию французские товары.

Екатерина ужасалась и негодовала, видя грозные события во Франции. Во что превратился такой блестящий XVIII век, который, по ее словам, «еще так недавно хвалился, что он — самый мягкий, самый просвещенный из веков и который породил свирепые души среди города, самого знаменитого, какой только был известен. Фу, ужасные люди!..»

«обуздания революции» и для блокады Франции в Северное море была отправлена эскадра под командованием адмирала Чичагова.

И вот в обстановке все нарастающей тревоги, все увеличивающегося злобного страха вдруг в руках Екатерины оказалась книга — русская книга! — призывавшая народ к возмущению, грозившая царям плахой!..

* * *

В дневнике Храповицкого снова появились записи о «Путешествии из Петербурга в Москву»:

«2 июля 1790 г. Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому и сидит в крепости…»

Так оно и было: виновник гнева и страха императрицы, Александр Радищев, сидел за толстыми стенами Петропавловской крепости.

«Фридрихсовой даче». В этом зеленом местечке на Петровском острове, в окружении рощ и перелесков, он жил со всей своей семьей летом 1790 года.

Всего за месяц до своего ареста он принимал деятельное участие в организации отряда гражданского ополчения для защиты Петербурга от нашествия шведов: шла русско-шведская война.

Война вплотную придвинулась к Петербургу, в городе была слышна орудийная пальба сражающихся флотов.

4 мая у Фридрихсгамна шведские гребные суда оттеснили русскую флотилию к Выборгу. Шведы продолжали наступать, создавалась непосредственная угроза Петербургу.

По свидетельству сына Радищева, в то самое время, когда Петербург был приведен в трепет угрозами шведского короля Густава III, намеревавшегося прийти обедать в Петербург, а ужинать — в Москву, Радищев имел намерение собрать охотников и вооружить их для защиты города.

«городовую команду» из 200 человек, снабдив ее потребной амуницией, и содержать ее на общественном жаловании.

Екатерина в первое время благосклонно отнеслась к этому проявлению «истинного усердия градского общества к благу и пользе отечества».

В литературе о Радищеве высказывались предположения, что, участвуя в организации добровольческой «городской команды», в которую записывали даже беглых крестьян, Радищев пытался подготовить силы для вооруженного восстания народа. Бесспорным остается тот факт, что патриот Радищев в тяжелую для родины минуту старался организовать общественные силы.

Сверх того, Радищев был занят в это время и другим делом. По свидетельству одного из его сыновей, Екатерина, знавшая о честности и бескорыстии Радищева, «удостоила» его важным поручением: «при начале войны с Швецией ему было поручено арестовать и описать все шведские купеческие корабли и сделать обыск всех запрещенных товаров во всех петербургских лавках и магазинах…

«Горе-богатырь», как назвала Екатерина шведского короля в своей комедии, сочиненной и разыгранной в Эрмитаже во время войны, оказался слаб для осуществления своих хвастливых намерений. Швеция первая не выдержала тяжести войны и стала искать мира.

И все же он не оставил и своего основного дела — заботы о том, чтобы его книга «Путешествие из Петербурга в Москву» увидела свет. Именно в эти дни книга появилась в продаже в книжной лавке Зотова.

Полицейский офицер, арестовавший Радищева, отвез его в Петербург, прямо к графу Брюсу. Вскоре туда же явился какой-то человек и сказал, что он послан Шешковским…

В тот же день, 30 июня, в 9 часов пополудни, Радищев был доставлен к петербургскому обер-коменданту генерал-майору А. Г. Чернышеву, и заключен в Петропавловскую крепость.

Неделей позднее, 7 июля, Храповицкий сделал такую запись в своем дневнике:

«Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволили, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит он Франклина^[92], как зачинщика, и себя таким же представляет. Говорено с жаром и чувствительностию…»

Петропавловская крепость

Екатерина с «жаром» расправлялась со всем, что имело отношение к Радищеву.

Так было закрыто и «Общество друзей словесных наук», в котором, как говорилось выше, Радищев играл руководящую роль.

к его удивлению, закрытым.

Сохранился об этом рассказ Тучкова, который стоит привести.

«Приехав в дом, — пишет Тучков, — где собирались мои сочлены, нашел оный пуст, и дворник объявил мне, что он не знает почему, однако, давно уже как запрещено от полиции этим господам собираться. Во Франции началась уже тогда революция, и дух вольности начал проникать в Россию, а потому не только все иллюминатские, мартинистские и масонские собрания, но даже и собрания любителей словесности были запрещены… Некто г. Радищев, член общества нашего, написал одно небольшое сочинение под названием «Беседа о том, что есть сын Отечества или истинный патриот», и хотел поместить в нашем журнале. Члены хотя одобрили оное, но не надеялись, чтобы цензура пропустила сочинение, написанное с такой вольностью духа. Г. Радищев взял на себя отвезти все издание того месяца к цензору и успел в том, что сочинение его вместе с другими было позволено для напечатания. В то же время издал он и напечатал без цензуры в собственной типографии небольшую книгу его сочинения под названием «Езда из Петербурга в Москву», в которой с великой вольностью, в сильных выражениях писал он противу деспотизма… Полиция скоро открыла сочинителя оной. Он был взят и отвезен в Тайную канцелярию, которая в царствование Екатерины II самыми жестокими пытками действовала во всей силе. Некто Шешковский, человек, облеченный в генеральское достоинство, самый хладнокровный мучитель, был начальником оной. Радищев, выдержав там многие пристрастные во просы, был сослан, наконец, в Сибирь… Императрица велела подать себе все списки членов как тайных, так и вольных ученых собраний, в том числе представлен был список и нашею собрания. По разным видам и обстоятельствам, большая часть членов лишены были своих должностей и велено было им выехать из Петербурга…» ^[93]

Примечания

68. Сенат — в дореволюционной России высшее государственное учреждение, надзиравшее за работой суда, финансами, администрацией.

70. В. О. Ключевский, Курс русской истории, ч. V, стр. 214–215.

71. Цитируется по «Истории русской литературы XVIII века» проф. Д. Д. Благого.

72. В Лейпциге Радищев начал, но не завершил перевод брошюры Антона Гика, греко-албанского политического деятеля, ратовавшего за оказание поддержки Греции в борьбе за ее независимость. Кроме того, Радищевым была написана работа по истории Сената, впоследствии уничтоженная им самим.

73. «Русский архив». М., 1866 г.

«Русская старина», IX- 1696 г.

75. Парацельс (1493–1541) — ученый, врач, занимавшийся алхимией; Э. Юнг (1683–1765) — английский поэт; Ф. Клопшток (1724–1803) — немецкий поэт.

76. «Розенкрейцеры» — члены тайного мистико-философского общества, имевшего эмблемой розу и крест.

77. Н. Радищев, А. Н. Радищев. В книге: «Русская поэзия». Под ред. С. А. Венгерова, т. I, Спб., 1897 г.

78. «Восстание Емельяна Пугачева». Сб. документов. Соцэкгиз, 1935 г.

80. Теперь улица Марата.

81. Н. А. Радищев, А. Н. Радищев. «Русский вестник», XII, кн. 1-я, 1858 г.

82. Петиметр — щеголь, франт.

83. Юфть — выделанная бычья кожа

«Экономические взгляды А. Н. Радищева». Изд. Академии наук, 1947 г.

85. А. Болотов, Памятник протекших времян. М., 1875 г.

86. См. об этом статью В. П. Семенникова «Литературно-общественный круг Радищева». В сборнике: «Радищев. Материалы и последования». М.—Л., изд. Академии наук, 1936 г. Г. Гельбиг, Русские избранники. Спб., 1900 г.

87. Письмо к Е. И. Голенищевой-Кутузовой от 6 декабри 1790 года. «Русская старина», XI, 1896 г.

88. Галера — гребное судно.

90. Один из таможенных служащих.

91. Показания от 7 июля

92. Б. Франклин (1706–1790) — североамериканский политический деятель, писатель и ученый

93. С. А. Тучков, Записки. 1766–1808. Спб., 1908 г.