Кто же прав?
Вопрос, на первый взгляд, нелепый, когда говоришь о столкновении писателя и власти. Но дело-то в том, чту за власть, которая состязается с писателем. Да и состязается ли она? Власть, насаждающая просвещение и закон, — это та ситуация, которая должна была заставить задуматься человека мыслящего. У Лермонтова, если мы внимательно прочтем его строки, чернь низвергает закон, который, стало быть, в имперской России все же имелся.
Сам Радищев в 1801 году в оде «Осмнадцатое столетие» вполне разделял эти мысли о благотворности созданного Петром и Екатериной и, кажется, не лукавил, ибо, похоже, принял свой возврат в Петербург как царское благодеяние:
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро.
Будешь проклято во век, в век удивление всем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, омочено в крови, ты нисподаешво гроб:
Но зря, две вознеслися скалы во среде струй кровавых:
Екатерина и Петр, вечности чада! и Росс.
Мрачные тени созади, впреди их солнце;
Блеск лучезарный его твердой скалой отражен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мир, суд правды, истина, вольность лиются от трона,
Екатериной, Петром воздвигнут, чтоб счастлив был Росс.
Петр и ты, Екатерина! Дух ваш живет еще с нами.
Зрите на новый вы век, зрите Россию свою.
Гений хранитель всегда Александр будь у нас…
Конечно, трагизмом Лермонтова здесь стих даже отдаленно не дышит. Здесь виден только упрек французской робес-пьериаде. Что же инкриминировал он в свое время императорской власти, если отвлечься от сентиментальных размышлений и от противопоставления Москвы как идеально-сакрального места Петербургу как «жилищу тигров»?
Здесь уместно вспомнить классическую оппозицию, артикулированную французскими просветителями, — оппозицию «просвещенного монарха» и «восточного деспота». Разумеется, восходит это противопоставление еще к Античности, но в XVIII веке оно было очень в ходу. Обратимся к тому месту в главе «Спасскаяполесть», на которое часто ссылались в советское время.
В облике странницы является к нему сама Истина, просветляет его, и он видит обман льстецов, нищету бедных и злодеяния богатых. В конце главы остается, однако, вопрос, стоит ли «странница» у чертогов властителя или отлетела от него. Обычно это воспринимается как критика правления Екатерины, хотя современные комментаторы склонны скорее подтвердить похвалы придворных. Приведем один лишь пример. На слова льстецов, что властитель обогатил государство, расширил внутреннюю и внешнюю торговлю, сегодняшний комментарий сообщает: «К 1762 г. в стране было 984 мануфактуры, к 1796 г. — 3161. Быстрыми темпами развивалась внутренняя торговля. Обороты внешней торговли составляли в 1763—1765 гг. 12 млн руб. по вывозу и 9,3 млн руб. — по ввозу, в 1781—1785 гг. соответственно 23,7 и 17,9 млн руб., в 1796 г. — 67,7 и 41,9 млн руб. Всего за время царствования Екатерины положительный баланс составил 103 млн руб. серебром»77 .
Совершенно другое — Радищев. На самом деле, он не думает о национальном и народном богатстве. Он весь полон жажды простоты нравов, которая когда-то была, полагает он, как Руссо, свойственна простым русским людям, вроде слепца, поющего об Алексие, человеке Божьем. Это внеисторическое мышление, смешно сказать, опять ведет его в татарское и московское прошлое (переходящее в советский социализм), когда он выступает против торговли, против частной собственности, только лишь впервые введенной в России при Екатерине. Ведь частной собственности Россия лишилась в результате татарского нашествия, когда ханы по монгольскому праву объявили всю землю собственностью хана. Этот принцип ассимилировала московская Русь, признававшая поместья лишь жалованьем, но не частным владением. А Радищев возмущен: «…возгорелась в сердце человеческом ненасытная сия и мерзительная страсть к богатствам, которая, яко пламень, вся пожирающий, усиливается, получая пищу. Тогда, оставив первобытную свою простоту и природное свое упражнение — земледелие, человек предал живот свой свирепым волнам или, презрев глад и зной пустынный, претекал чрез оные в недоведомые страны для снискания богатств и сокровищ» (с. 117, «Черная грязь.“Слово о Ломоносове”»).
Любопытно, что радищевский герой, воображая себя во сне властителем, ни разу не называет себя императором или просвещенным монархом, склоняясь больше к восточным наименованиям: «Мне представилось, что я царь, шах, хан, король, бей, набаб, султан или какое-то сих названий нечто, седящее во власти на престоле» (с. 22, «Спасская полесть»). Иными словами, властитель у него больше похож на восточного деспота, который не ведает, что творится у него в государстве. Онобладает властью, но не знанием.
Надо сказать, что видеть в русском императоре не императора как носителя наднациональных интересов и законов, но восточного деспота свойственно было не одному Радищеву. Подобная путаница характерна для русских свободомыслящих деятелей. Эта проблема — деспот или просвещенный монарх — объяснялась тем, что русские цари наследовали сразу двум предшественникам: византийскому базилевсу и монгольскому хану. Православные, как византийцы, территориально московские князья наследовали огромные территории именно монгольского улуса. Титул «царь» поначалу русские люди относили как к византийскому императору, так и татарскому хану. Поэтому московский царь оказался наследником двух восточных государственных структур78 . Приняв императорский титул, Петр тем самым семиотически обозначил поворот России к Европе. Соответственно, возможность поведенческой вариативности всегда присутствовала у русских царей и императоров. Кавелин назвал Николая Первого «калмыцким полубогом», подчеркивая его монгольские черты в поведении. Пушкин, впоследствии писавший об Александре I, прощая ему «неправые гоненья» за то, что «он взял Париж, он основал Лицей», в молодости был по отношению к императору весьма резок:
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспут.
Спаситель горько плачет,
За ним и весь народ.
(«Сказки. Noлl», 1818.)
Именно эта проблема перед Радищевым. Что перед ним? Чудище стозевно, то есть восточная деспотия? Или европейски ориентированная империя? Казалось бы, он нарочно провел свой опыт, чтобы прояснить это, прояснить, насколько справедливы слова Гельвеция: «Утверждающийся у власти деспотизм еще позволяет все говорить, лишь бы ему было позволено все делать. Укрепившийся у власти деспотизм уже запрещает свободно говорить, думать, писать»79 . В записях Храповицкого есть свидетельство об окончательной реакции Екатерины, которая отнюдь не считала себя деспотом, на книгу: «11 — Шведская ратификация привезена в Царское Село вскоре после обеда. — Доклад о Радищеве; с приметною чувствительностию приказано разсмотреть в Совете, чтоб не быть пристрастною и объявить, “дабы не уважали до меня касающееся, понеже я презираю”»80 .
Интересно, что в западной литературе в «Путешествии» по-прежнему видят прежде всего политический трактат: «В русской политической культуре, где свободный обмен мнений, типичный для гражданского дискурса и философских дебатов, отсутствовал, и где монарх мог предписывать закон и мораль, художественный вымысел, который вопрошал принятые обществом ценности и противодействовал идее абсолюта относительностью точек зрения, был событием, способным расшатать и заставить монарха сомневаться в своей устойчиво-сти»81
Радищев, попав в крепость, был напуган, хотя никаких к нему физических воздействий не применялось. Во всяком случае, именно с него можно вести отсчет покаянных писем русских писателей, попавших в немилость к власти. Никогда протопоп Аввакум не написал бы слов наподобие радищев-ских: «Не в оправдание моего мерзительного сочинения я сказать что-либо намерен; ибо убежденный теперь сам в себе, сколь оно гнусно, я бы сам мог написать на оное опровержение, еслибы разум не был в расстройке и сердце не болело. Но я желаю показать шествие моих мыслей, и как разум, цепляяся из заблуждения в заблуждение, дошел, наконец, в сию путаницу, которая ввергла меня в погибель»82 . Конечно, не на разум просветителей он опирался, поэтому так легко этот разум предает. Заметим, что именно забвение разума ставила в вину Радищеву Екатерина: «Сочинитель говорит: вопросите ваше сердце; оно есть благо. Что вещает оно, то и творите, а разсудку следовать не велить. Сие предположение не весьма верно быть может» «железа», ехал он на место своего поселения один год и четыре месяца, к его приезду для него был уже отстроен жилой дом. К нему разрешили приехать его свояченице, которая стала там его невенчанной женой, родила ему детей и тоже умерла, как и ее сестра.
Можно сказать, что имперское просвещение, попытка разбудить мысль в стране, где мысль всегда была наказуема, имперская толерантность — все это увенчалось успехом. По справедливому, на мой взгляд, замечанию М. Геллера, «к 1790 г. Российская империя была приведена в порядок екатерининскими реформами. В конечном счете Александр Радищев был одним из плодов реформ...»84 . Каким бы парадоксом это ни прозвучало, но Империя сама создавала и лелеяла своих врагов, делая из них граждан. Судьба Радищева и в самом деле — лучший тому пример. Только потому, что он был помилован императрицей, он смог ощутить себя снова достойным человеком, написав по дороге в Илимск (в Тобольске, где он жил с января по июль 1791 года) знаменитые строчки:
Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? —
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Дорогу проложить, где не бывало следу,
Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,
Чувствительным сердцам и истине я в страх
Следом поехали декабристы, тоже не весьма хорошо державшиеся на следствии. Но и они в сознании общества стали выразителями гражданской свободы. Империя тем самым создавала тот вариант гражданского общества, который только и мыслим был в этой стране. Однако чуть позже такие люди появились в реальности. Чернышевский уже был достойным соперником императору. Но вот найти контакт с разбуженными ею же началами гражданского общества Империя не смогла. Она стала искать иное решение вопроса бытия России — стала искать национального царства вместо Петербургской Российской Империи. Славянофильский пафос Александра III и Николая II очевиден. Поэтому «при внешнем монархизме славянофилов, Реакция в действительности извращала самую идею монархии, а также идею Всероссийской Империи <…> Этот-то отказ от старой петербургской программы, т. е. в сущности, отказ от Империи, революционизировал Россию не в меньшей степени, чем бомба Желябова и “иллюминации” 1905 года»85 . Попытавшись защититься от европейской свободы московским национализмом, она пошла путем, предложенным Радищевым, — из Петербурга в Москву. На этом пути она и потерпела крах. А Радищев и впрямь оказался пророком Даниилом, этот крах угадавшим.
Примечания
Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность. Примечания. С. 648—649.
78 См. об этом: —52.
79 Гельвеций. О человеке. С. 289.
Памятные записки А. В. Храповицкого, статс-секретаря Императрицы Екатерины Второй. М.: В/О Союз театр, СТД СССР, 1990. С. 229.
81Kahn, Andrew. Self and Sensibility in Radishchev’s : Dialogism, Relativism, and the Moral Spectator // Self and Story in Russian History / Laura Engelstein and Stephanie Sandler, editors. Cornell University Press. USA, 2000. P. 304.
82 БабкинД.С. ПроцессРадищева. С. 188.
Замечания Екатерины II на книгу А. Н. Радищева. Писаны с 26 июня по 7 июля 1790 г. // Бабкин А. С. Процесс Радищева. С. 160.
84 . История Российской империи в 2 тт. Т. 2. М.: Изд-во МИК, 2001. С. 103.
85 Славянофильство и революция // Посев. 2005. № 12. С. 12.