Петербург как первопричина «асийства»
Как мы помним, именно Петра обвинил Радищев в отнятии последней вольности у русских, Петра, «который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества». Он понимал величие петровского дела, и все же в конце описания постановки памятника суров по отношению к Преобразователю: «И я скажу, что мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая вольность част-ную…»50 .
Парадокс Радищева я бы объяснил его неисторизмом. Он сравнивал современную ему Россию с Западной Европой, а не с тем ужасом рабства Московского царства, из которого пытался Петр вытащить Россию. Зато в прошлом находил он нечто хорошее. Любопытно, что, осуждая Петра, Радищев оправдывает Ивана Грозного за разорение Новгорода. Когда между народами возникает вражда, замечает он, «когда ненависть или корысть устремляет их друг на друга, судия их есть меч. Кто пал мертв или обезоружен, тот и виновен; повинуется непрекословно сему решению, и апелляции на оное нет. — Вот почему Новгород принадлежал царю Ивану Васильевичу. Вот для чего он его разорил и дымящиеся его остатки себе присвоил» (с. 32, «Новгород»; курсив мой. — В. К.).
Конечно, можно бы было, наподобие француза Сегюра, видеть в Петербурге смесь европеизма и «асийства»: «Петербург представляет уму двойственное зрелище: здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы Х и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу»51 .
Но самое страшное, что увидел и показал Радищев: это «блестящее гордое дворянство» ведет себя, как дикие «асийские» владыки. Поэтому так подробно останавливается в самом начале повествования на приключении его приятеля Ч. на тонущей барке под Петергофом и отказе чиновника помочь гибнущим людям. Продолжая свой рассказ, приятель заключает: «В Петербурге я о сем рассказывал тому и другому. Все сочувствовали мою опасность, все хулили жестокосердие начальника, никто не захотел ему о сем напомнить. Если бы мы потонули, то бы он был нашим убийцею. — Но в должности ему не предписано вас спасать, — сказал некто. — Теперь я прощусь с городом навеки. Не въеду николи в сие жилище тигров (курсив мой. — В. К.). Единое их веселие — грызть друг друга; отрада их — томить слабого до издыхания и раболепствовать власти» (с. 16, «Чудово»).
Радищев, конечно, пишет, что неполадки бывают везде, хотя очевидно его полное согласие с приятелем, что «вольность частная», как была нарушена Петром, так и не собирается быть восстановленной ныне. Об этом достаточно ясно сказано в следующей главе: «Я вслед за моим приятелем скакал так скоро, что настиг его еще на почтовом стану. Старался его уговорить, чтоб возвратился в Петербург, старался ему доказать, что малые и частные неустройства в обществе связи его не разрушат, как дробинка, падая в пространство моря, не может возмутить поверхности воды. Но он мне сказал наотрез: — Когда бы я, малая дробинка, пошел на дно, то бы, конечно, на Финском заливе бури не сделалось, а я бы пошел жить с тюленями. — И, с видом негодования простясь со мною, лег в свою кибитку и поехал поспешно» (с. 17, «Спасскаяполесть»).
Это, по сути, последние строки перед выездом из Питера, и в них как раз дана характеристика столицы как «жилища тигров», которые «раболепствуют» перед властью. Где жизнь и достоинство человека ничего не стоят. Такого неприятия Питера до Радищева не было в русской литературе, это уже иное, чем пророчества простонародья и бояр, что «Петербургу быть пусту». Славянофилы с их неприятием Петербурга, Гоголь с капитаном Копейкиным, описавшим властных тигров, прямо следовали этому умонастроению.
«жилища тигров». Петербург поневоле отвечает за все. Стуит под этим углом зрения глянуть на книгу — и невольно поразишься! Уже в третьей главке «Тосна» он недоволен дорогами, идущими из Петербурга, ибо делались они хорошими лишь для государя: «Поехавши из Петербурга, я воображал себе, что дорога была наилучшая. Таковою ее почитали все те, которые ездили по ней вслед государя. Такова она была действительно, но на малое время» (с. 9, «Тосна»)52 . В той же главе он иронизирует над петровской табелью о рангах и советует составителю родословных, чтобы тот, «приехав в Петербург», «продал бы бумагу свою на вес разносчикам» (с. 10, «Тосна»). Кому нужны родословные в Петербурге, где все живут искательством!
И опять петербургская скверна. В «Спасской полести» вначале рассказывается о государевом наместнике, который, будучи в Петербурге, приучился есть устерсы. «…как попал в наместники и когда много стало у него денег своих, много и казенных в распоряжении, тогда стал он к устерсам как брюхатая баба. Спит и видит, чтобы устерсы кушать» (с. 17, «Спасскаяполесть»). И уже казенного курьера стал гонять в Петербург за «устерсами». Такой разговор присяжного с женой слышит путешественник, ночуя в избе. А присяжный жалуется, что чины даются тому, кто за «устерсами» ездит, а не за беспорочную службу. Вот и еще штришок к петербургскому разврату и неправде.
В той же главе рассказ о коммерческом питерском жульничестве, в результате которого честный человек лишился имения, жена с ребенком умерли от родовой горячки, а верный друг едва успел предупредить: «Тебя пришли взять под стражу, команда на дворе. Беги отсель, кибитка у задних ворот готова, ступай в Москву или куда хочешь и живи там, доколе можно будет облегчить твою судьбу» (с. 21, «Спасская полесть»). Бегство в Москву видится спасением. Хотя именно в Москве казнил Петр Великий стрельцов, а Екатерина II не случайно приказала казнить Пугачева тоже в Москве, видя в старой столице внутреннее сопротивление Петербургской империи.
Это уже тридцать лет спустя Чацкий воскликнет:
«Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок».
А Ахматова спустя сто пятьдесят лет и вовсе страшное произнесет:
В Кремле не надо жить — Преображенец прав,
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх и всех иванов злобы,
И самозванца спесь взамен народных прав.
(Стансы, апрель 1940.)
В главке «Подберезье» сталкивается он с семинаристом, исповедующим мартинизм (масоном), который стремится в Петербург для приобретения знаний. Поскольку Екатерина противница масонов, да и себя он выказывает таковым же, то Петербург приобретает характер места и рассадника заразы. Себя же Радищев от масонства обеляет как может. Прочитав отрывок семинариста, замечает: «На мартиниста похоже; на ученика Шведенборга… Нет, мой друг! я пью и ем не для того только, чтоб быть живу, но для того, что в том нахожу немалое услаждение чувств. И покаюся тебе, как отцу духовному: я лучше ночь просижу с пригоженькою девочкою и усну упоенный сладострастием в объятиях ее, нежели, зарывшись в еврейские или арабские буквы, в цифири или египетские иероглифы, потщуся отделить дух мой от тела и рыскать в пространных полях бредоумствований, подобен древним и новым духовным витязям. Когда умру, будет время довольно на неосязательность, и душенька моя набродится досыта» (с. 30, «Подберезье»).
Это, конечно, прямое поддакивание Екатерине, которая не любила и опасалась масонов, которой даже в тексте Радищева привиделось следование масонству. Это своего рода самооправдание: мол, я очень простой человек с нормальными пристрастьями, а вовсе не умник какой-то!..
Даже в рассуждениях о цензуре он пытается сделать Екатерину своей союзницей, показывая, правда, бессмысленность обращения к петербургским чиновникам. В Торжке встречается он с человеком, «отправляющимся в Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения завести в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что на сие дозволения не нужно, ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре, и вот его о том размышлении» (с. 79, «Торжок»). Далее следует рассуждение о цензуре с длинной выпиской из работы Гердера «О влиянии правительства на науки и наук на правительство» (1780), где он приводит только высказывания немецкого философа в защиту свободы печати, опуская проблемные рассуждения.
На станции «Зайцово» он встречается с ушедшим в отставку г. Крестьянкиным (уже по фамилии ясно, что из простых53 . Расставшись с приятелем детства, путешественник решил пройтись пешком: «Но прогулка по большой дороге не очень приятна для петербургского жителя, не похожа на гулянье в Летнем саду или вБаба, скоро она меня утомила, и я принужден был сесть» (с. 44, «Зайцово»). И тут же получает из проезжающей мимо коляски письмо из Петербурга, в котором сообщалось о браке между 78-летним бароном Дурындиным и 62-летней вдовой г-жой Ш., той, что называется сводней или бандершей, пристроившей под конец жизни свои увядшие прелести в баронский дом. Опять речь вроде бы о развратном Петербурге и знатных глупцах, его населяющих. Но вся прелесть этого письма в том, что его сюжет заимствован из пьесы Екатерины II под названием «За мухой с обухом», где под именем барона Дурындина выведен всем извест-ный А. А. Нарышкин. Иными словами, Радищев опять как бы берет себе в союзницы императрицу.
Примечания
50 Радищев А. Н.
51Сегюр Л. -Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II. С. 327.
52 «... Со своей стороны, я сделаю все, что будет только в моей власти, чтобы доставить Петербургу возможность дышать лучшим воздухом. Вот уже три года как заняты там осушением окружающих его болот посредством каналов — срубкою сосновых лесов, густо покрывающих его каждую часть, и уже в настоящее время существуют три большие участка земли, населенные колонистами, там, где в былое время ни один человек не мог ступить ногой, не оказавшись по пояс в воде;прошлой осенью жители засеяли эти поля впервые рожью» (Императрица Екатерина II. Избранные письма // Императрица Екатерина II. О величии России. С. 747).
Видно, что Радищев его оправдывает. Но стоит привести послужной список современника Радищева, поэта Державина, начинавшего свою службу тоже простым — солдатом — и не без гордости писавшего о себе: «…Начав с самагорядоваго солдата, более <…> 40 лет преходил службу, исполняя на самом деле все возлагаемыя на меня даже простонародныя должности; дошел до самых вышних государственных чинов без происков, без подпор, без родства и покровительства, иногда вопреки сильных людей, а особливо сначала, по небогатому моему состоянию почти и без способов к содержанию. По твердости ли нрава, по правоте ли сердца, или по чему другому шел всегда к единой и той же цели, чтоб служить отечеству и государю» (Державин Г. Р. Избранная проза. М.: Советская Россия, 1984. С. 20).