Появление положительного элемента
Напомню главы, о которых вскользь уже говорили. «Крестьцы», где описываются наставления отца, расстающегося с детьми, ибо «несчастной предрассудок дворянского звания велит им идти в службу» (с. 45, «Крестьцы»). Петровская табель о рангах, предписывавшая дворянам получать чины только через службу, снова вызывает у путешественника сомнение, поскольку много в службе всяких соблазнов. Затем, в главе «Яжелбицы», Радищев кается перед своими детьми в дурной болезни, которою он уморил их мать и самих сделал больными. В следующей главе — «Валдай» — описываются вполне игриво «податливые крестьянки» и развратные нравы совместных (мужских и женских) народных бань XVIII века. Наконец, в главе «Едрово», осудив растленный образ жизни высшего петербургского света, он встречается с нравственной крестьянкой Анютой, которая нравится ему и как женщина, и как воплощение здоровой крестьянской порядочности. Он даже хочет способствовать в создании приданого для Анюты.
Это ей путешественник сообщает о своей любвеобильности, говоря, правда, что он не насильник. Три обстоятельства нас здесь интересуют. 1. Он явно смиряет в себе карамазов-ские инстинкты сладострастия, понимая, что иначе мало будет отличаться от осуждаемого им общества. Но смирить их русский образованный человек может только идейно. 2. Впервые поэтому вводится мысль, которая прозвучала более артикулировано у Карамзина в «Бедной Лизе», что «и крестьянки любить умеют». Но именно у Радищева происходит превращение добродетельного руссоистского дикаря в русского крестьянина. 3. Ощущение, впервые его посещающее в этой главе, что крестьяне помощи от помещика не желают, даже от того, кто нарядился в овечью шкуру. Крестьяне не хотят принять денежное пособие даже от вроде бы доброго дворянина. Мать Анюты отказывается со словами: «Приданова бояре девкам даром не дают. Если ты над моей Анютой что сделал и за то даешь ей приданое, то Бог тебя накажет за твое беспутство; а денег я не возьму. Если же ты добрый человек и не ругаешься над бедными, то, взяв я от тебя деньги, лихие люди мало ли что подумают» (с. 63, «Едрово»). И далее путешествующий дворянин совершает два открытия: «Я не мог надивиться, нашедтолико благородства в образе мыслей у сельских жителей» (там же); «Приметив, что им мое присутствие было не очень приятно, я их оставил и возвратился к моей кибитке» (там же). Итак, он приходит к мысли, что благородства у народа не меньше, а даже больше, чем у господ, которые норовят растлить своих подопечных; он также впервые в русской литературе фиксирует абсолютную чуждость крестьян дворянину. Ни у Карамзина, ни у Пушкина, даже у Тургенева еще такого не будет. Здесь прямой выход к «Утру помещика» Льва Толстого и его последующей проблематике о чуждости народа высшим сословиям, а значит, и государству. Тема вполне славянофильская: Земля против Государства.
Позиция Радищева в его отношении к крестьянам (дошедшая до Толстого и народников) зародилась как результат переосмысления западноевропейских идеологических мифов. Сошлюсь на рассуждение Т. Артемьевой: «Руссоистский образ “доброго дикаря” недолго царил в российской социально-политической мысли. Европейские ассоциации, представлявшие североамериканских индейцев образцом граждан идеального социума, в котором господствует “свобода, равенство и братство”, приобрели иную форму. Российским Простодушным стал крепостной крестьянин, а “дикая европеянка” превратилась в “добродетельную поселянку”, “бедную Лизу”, умилявшую не одно поколение российских читателей»54 . Первой добродетельной поселянкой стала, разумеется, радищевская Анюта.
Вот как рекомендует ее ямщик, везущий путешественника: «Да уж и девка! Не одному тебе она нос утерла… Всем взяла… На нашем яму много смазливых, но перед ней все плюнь. Какая мастерица плясать! всех за пояс заткнет, хоть бы кого… А как пойдет в поле жать… загляденье» (с. 65, «Едрово»). Отсюда так и видятся даже не бедная Лиза, а, скорее, поселянки Григоровича, Некрасова, да Льва Толстого. И характерно, что следом идет глава «Хотилов. Проект в будущем». Как же устроить этому замечательному русскому крестьянину, у которого такие замечательные особи женского пола родятся, сносную жизнь?
Надо сказать, любовные свои страсти выражал в ту эпоху не один Радищев, не один он «любил женщин для того, что они соответственное имеют сложение» мужской «нежности». Державин был тоже весьма любвеобилен, и о своей тяге к женскому полу и своем сложении, отвечающем его нежным чувствам, даже эротически-шуточный стишок сложил, который и доныне поется:
Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках, —
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девучкам
На моих сидеть ветвях.
Пусть сидели бы и пели,
Вили гнезда и свистели,
Выводили бы птенцов;
Никогда б я не сгибался,
Вечно ими любовался,
Был счастливей всех сучков.
(«Шуточное желание», 1802.)
Империи, сталкивался с разными народами, воевал с Пугачевым, причем Пугачев лично охотился за Державиным, какое-то время поэт сопровождал плененного самозванца, повесил самолично нескольких бунтовавших крестьян — совсем другой опыт. Здесь ни меду, ни сахару, ни умилений не было. Он видел, что к русскому народу принадлежат башкиры, мордва, татары, черемисы, чуваши, марийцы, калмыки (примкнувшие, кстати, к пугачевскому бунту), себя именовал внуком Мурзы, а порой и просто Мурзою.«Недостаток мой исповедую в том, — писал Державин, — что я был воспитан в то время и в тех пределах Империи, когда и куды не проникало еще в полной мере просвещение наук не токмо на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу»55 . Екатерину он называл «Богоподобной царевной / Киргиз-кайсацкия орды» («Фелица», 1782). Сама Екатерина именовала себя «казанской помещицей» и в письме к Вольтеру из Казани писала: «Наконец-то я в Азии; я ужасно хотела видеть ее своими собственными глазами. В городе, здесь население состоит из двадцати различных народностей, совсем не похожих друг на друга. А между тем необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем <…> Я чуть не сказала: приходится целый мир создавать, объединять, сохранять»56 .
Путь Радищева из Петербурга в Москву мог воину Державину показаться развлечением не видевшего жизни барича, сызмальства повелением императрицы из пажей посланного в Германию, а потом пребывавшего все больше при властных персонах. Имперского разнообразия страны, сложности ее Радищев не почувствовал, не увидел. Перед ним был только простой русский мужик, причем только тот, что находился в крепост-ной зависимости у помещиков.
Что же автор хочет? «Восстановление земледельца во звание гражданина. Надлежит ему судиму быть ему равными, то есть в расправах, в кои выбирать и из помещичьих крестьян. Дозволить крестьянину приобретать недвижимое имение, то есть покупать землю. Дозволить невозбранное приобретение вольности, платя господину за отпускную известную сумму. Запретить произвольное наказание без суда. — Исчезни варварское обыкновение, разрушься власть тигров! — вещает наш законодатель… За сим следует совершенное уничтожение рабства» (с. 73—74, «Хотилов»)57 .
«разрушься власть тигров!» Путешественник бежит из жилища тигров — из Петербурга. Контекст говорит сам за себя.
Примечания
55 Державин Г. Р.Разсуждение о достоинстве государственнаго человека. С. 17.
Императрица Екатерина II. Избранные письма // Императрица Екатерина II. О величии России. С. 748—749.
Струве писал: «Напомним, что и для Радищева крестьянский вопрос сводился в первую очередь к личному освобождению, а затем к утверждению крестьянской собственности на землю, за которую они уплачивали подушную подать. Таким образом ему предносилось постепенное осуществление реформы» (