КНИГА ТРЕТИЯ
О причинах воспрепятствовавших по падении Афин и Спарты возстановлению во Греции союзнаго правления. Положение Македонии. Разсмотрение Филиппова поведения. Разсуждение об Александре Великом.
Положим, чтобы Фивы по своих победах исправили свое правление и законы, чтобы имели сухопутное войско, подобное Лакедемонскому, и флот Афинский, положим чтобы мгновенно восприяли нравы и политику господствующей державе приличные; однакож они не соблюли бы владычества над Грециею. Сия республика, давно уже известная тупым понятием граждан своих, своими домашними распрями и союзом со Ксерксом, не уготовила Греков к оказыванию ей почтения, сего произведения времяни, основанием служащего к возвышению государства, и коего ни что не заменяет. Епаминонд, всегда правосуден и собою обладаяй в величайшем щастии, ни когда не дерзнул оное употребить во зло. Осуждая суровость Афинян и Спартян против их союзников и неприятелей, он поступил с величайшим человеколюбием с Орхоменом и с городами Фокиды, Локриды и Етолии, оставил всякому народу его законы, его градоначальников и его правление; он старался союз со своим отечеством соделать драгоценным, однако же ни кто в Фивянах не почтил добродетели их вождя.
«Афины уже уничижены, говорил Фиссалианам Язон Спарты пропало: Фивяне возвышаются, а я предвижу их падение: помышляйте же и вы по чреде вашей овладеть властию, которую они потеряют». Что Язон столь безрассудно вещал Фиссалианам, то всякий во Греции градоначальник говорил своей республике: не было города, которой бы не помышлял стяжать щастия Фивян; ни един не ужасался уничижением Спартян и Афинян, а все безразсудно ласкалися утвердить свое владычество властолюбием большим искуством препровождаемым. Сие то и мнил Демосфен, когда приносил жалобы, что со всех сторон возставали державы хвалящияся Грецию принять во свое покровительство; а в самом деле старающияся оную удручить, или по крайней мере покорить своих соседей. «Греки, говорил он, суть днесь главнейшие свои неприятели. Аргос, Фивы, Коринф, Лакедемон, Аркадия, Аттика, всякая страна, ни единыя не изключая, особыя соделовает себе корысти».
Сие безначальство, по примечанию Диодора, произходило от трактата, заключеннаго Афинами с Лакедемоном в десятый год Пелопониския войны, чрез который они безрассудной своей жертвовали жадности корыстями своих союзников. Согласясь оставить за собою города, коими они овладели во время войны, предоставили себе власть пременять свои условия, или учреждать другия, смотря по обстоятельствам. Сие, говорит тот же историк, навело всей Греции страх. Долговремянное злоупотребление своея власти сих обеих республик подало причину думать, что они для того только помирились, дабы соединяся удручить своих союзников, или их разделить имение; и Греки начали заключать союзы против мучительства, коего они боялися. Аргос, Фивы, Коринф и Елия были предводители сих негоциаций, а многочисленные частные союзы Греков рушили наконец их общий союз. Амфиктионский совет ни малыя не соблюл власти; могущественные народы презрительно почли послать на оной своих депутатов; другие явилися там токмо с безплодными жалобами; а со всех сторон видны были частныя собрания, составляющия толикое же число заговоров против Греции.
Тем труднее было возстановить порядок нарушенный толиким числом противных корыстей и долговремянным неправосудием, что партии, в большей части республик устроившияся, ни малыя законам не оставляли власти. В первые годы Пелопониския войны, говорит ФукидидКоркириан возстали распри. Градоначальники и сильнейшие граждане под видом распространения и сохранения прав народа, или возведения в государственныя чины честных людей, стараяся в самом деле быть сильнее и богатее, не имели другаго в поведении своем правила, как свою частную корысть. Сребролюбие и любочестие соделали партии, кои усилясь по малу под покровительством Афин и Лакедемона, стали в скором времяни не примиримы. Спартяне споспешествовали Аристократии, то есть судейской власти, и хотели чтобы сенат большее в Коркирских делах брал участие; для того что они долговремянным опытом научились никогда не полагаться на обязательство республики всем народом управляемой. Афиняне, напротив того, подтверждали всеми силами требовании народа и споспешествующия Димократии учреждения; или для того, что сами таковое имели правление, или только чтобы противоречить своим неприятелям Лакедемонянам.
Сия Коркириан болезнь, продолжает Фукидид, сделалася заразою и объяла всю Грецию. Взаимная боязнь благородных, богатых и народа, продолжающаяся со времяни свержения ига их полководцев, возбуждала во всякое время некоторыя смятения; но сии возмущения никогда почти не имели нещастных следствий, сколь долго Лакедемон, прилепленный ко своим должностям, употреблял свое ходатайство только к соглашению разумов и споспешествованию правосудию; а Афины, упражненные своими собственными переменами, не вступалися в дела своих соседей. Все вид свой переменило, сколь скоро сии республики почли разныя партии, Коркиру в несогласии держущия, средствами ко снисканию сообщников. Уже не было пронырливаго ни честолюбиваго человека во Греции, который бы не полагался, возбуждая смятения во своем отечестве, на покровительство Спартян или Афинян; сия надежда придала им смелости и все города впали в крайнее безначальство.
Всяк делал требования чрезмерныя и утверждал их упорно. Доводам своих противников не правду утверждающая сторона противополагала наглые и шумные крики, и приводила неприятелей своих в отчаяние. В собрание приходили вооруженны и доходили до кровопролития; для того что превозмогшая партия, не довольствуяся утверждением своея власти, желала вкушати удовольствие мщения за причиненныя ей обиды. Пороки и добродетели вдруг пременили свое название; вспыльчивость назвалася мужеством, а обман благоразумием. Воздержный человек почелся трусом, безстыдный ревностным другом, и политика стала искуством делать, а не отвращать зло. Ни единому гражданину не позволялося быть посредным или честным человеком; а клятвы стали сетьми уловляющими имоверность. Наконец, по повествованию того же историка, если что было в сих несчастиях утешением, то что грубые люди часто других превозмогали; не полагаяся на свое искуство, прибегали они к сильным и скорым средствам, а злодеи их давалися в обман своего ухищрения и пронырства.
Сии непорядки, говорит Диодор, умножились еще более, как Фивяне, по смерти Епаминонда А как они об оном менее всего помышляли, то бывали паки призываемы партиею имеющею нужду в их помощи, дабы удержаться во правлении, и которая скоро по том опровергаема была в другую перемену.
Каждая республика столько же различных имела корыстей, сколько было в ней партий. Сии безчисленныя корысти непрестанно бывали единая другой противны и единая другою истребляемы. Сего дня был ты союзник того торода, а завтра он твой неприятель. Сообщники твои оттуда выгнаны или побиты и противная партия управляет уже делами, следуя противным правилам. Ежедневно новыя начинаются негоциации; каждая новая негоциация, подавая новыя боязни и новыя надежды, уготовляет новую перемену, которая произведет тысячу перемен; и всегда не основательная политика не дает ни советов, ни предпринимает намерений спасительных.
Греки дошед паки до времян смятений и несогласий, о коих я упоминал в начале сего сочинения, и будучи исполнены ненавистию и недоверенностию взаимными, не могли в другий раз устроить связи союза силу их составлявшаго. Сколь скоро народ вольный столь уже поврежден, что не повинуется более законам, то он привыкает ко своим порокам, их возлюбляет, а редко случается, чтобы гражданин или градоначальник довольно имел мужества, чтобы противоборствовать предразсудкам, обыкновениям и страстям царствующим самовластно над не послушною толпою, и столько власти, чтобы подвигнуть своих сограждан к возшествию, делая самим себе насилие, на степень с коея они низпали. Если единая республика не в состоянии бывает исправиться, что же можно было ожидать от Греции заключающей в себе толикое число республик, сколько в ней было городов? Целая история представляет едва три или четыре примера вольных народов допустивших законодателя до истребления их заблуждений и их злоупотреблений.
Надлежало Грекам, многочисленными научившися опытами, почесть ложным свое властолюбие, свое сребролюбие, свою на обмане основанную политику; и что бы принужденные злополучиями, начали они утомляться своим теперешним состоянием. Ожидая сию перемену, которая должна была быть тем медлительнее, чем они были добродетельнее и просвещеннее в разсуждении должностей общежития, должно им было изтребляться между усобными воинами; а изнеможение их, необходимое следствие их распрей, ввергало их в опасность быть пищею чужестранцев.
По щастию Греции, в Асии не осталося ни малейшия искры властолюбиваго Ксерксова духа; Персидские цари давно уже предалися сладострастной праздности. Запиралися во своих чертогах, а под имянем своим оставляли правление вельможам сребролюбивым, жестокосердым, невеждам, вероломным и упражняющимся во удерживании в рабстве земель к оному привыкших. Артаксеркс, Долгорукий названный, будучи самими Греками Приглашен ко принятию в их распрях участия, довольствовался тем, что вооружал их единаго против другаго, уравнивал их выгоды и поддерживал их соперничество. Он мог бы их покорить, но упражняя их во Греции он воспящал им входить в Асию. Сию политику внушала ему боязнь, а не умеренность. Ксеркс IIк Согдиан появились токмо на престоле обезчещенном их распускною жизнию и их мучительством. Сим двум чудовищам наследовал Дарий Ноф игу своея супруги.
Артаксеркс Мнемон мог бы отмстить Персию; но поелику пороки худо устроенныя вольности умножалися во Греции, то Асия напротив того ежедневно снизходила со своея степени, чрез самодержавное правление. Да сей государь и не был в состоянии принять смелое намерение, возвращение десяти тысяч по разбитии младшаго Кира и Агесилаевы победы приучили его трепетать при воспоминовении Греческаго имяни. Иллирия, Епир и Фракия непрестанно воевали против своих древних неприятелей, не одерживая решительных побед. Наконец Македония ни малейшим не пользовавшаяся почтением находилася во плачевном состоянии, как связи древняго Греческаго правления рушились.
Аминт, отец Филиппов, был государь слабый: удрученный могуществом Иллириан, и теряяй свой венец, ему не оставалося другаго средства, дабы отмстить свои уроны и соделать злодеев своим победителям, как отдать свое государство Олинфянам. Испытав жесточайшия нещастия, он паки был возведен на престол ФиссалиянамиАлександр старший его сын ему наследовал, а подданные не повиновалися царю, повелевать ими неведающему. В то время как он был побеждаем Иллириянами, то часть Македонии взбунтовалася и государство его было почти совсем обладаемо его неприятелями, как он умер.
Еще недостойнее своего сана, нежели государь, которому он наследовал, Пердикк не имел ни единаго дарования удобнаго возбуждать к нему почтение, и в таких обстоятельствах, когда бы ему надлежало управлять народом токмо благополучным и повинующимся. Птолемей побочный Аминтов сын завладел единою провинциею Македонии, и стал там неподвластным. Павсаний, князь царския крови, который был изгнан, вошед, пользуяся смятениями, паки в государство, и обрел многих сообщников во гражданах правлением недовольных; и в сей толпе людей незнакомых, безпокойных и почерпающих изо всего при перемене надежду, а ни чего нетеряющих, Пердикк был убит в бою против , а Македония столь была нещастлива, что почитала смерть его злополучием, для того что царский венец преходил на главу младенца.
Павсаний, видя что все ему споспешествует, явил тогда желание взойти на престол; а Аргей другий князь царския крови, который имел таковое же властолюбие, собрал войско, желая в оном предупредить своего совместника. Чужестранцы воспользовалися сими домашними распрями, проникли уже до внутренности государства, как Филипп младший Аминтов сын ушел из Фив, где он был аманатом и приспел на помощь царства своих предков. Кто бы подумал, обращая взоры свои на сию нещастную землю, что вскоре в ней уготовятся узы всея Асии и Греции? Едва Филипп явился в Македонии, как уже его присудствие было чувствительно. Он был поставлен правителем государства до совершеннаго возраста Аминта своего племянника; но скоро Македоняне, испытывая, сколь им нужно было повиноватися такому государю, каков был Филипп, возложили венец на главу его.
Македонии состояние ни было, но болезни ея не были неизцелимы, как то были болезни Греции. Филипповы предшественники не царствовали над своими подданным со властию слепою и неограниченною, человечество в Персии унижающею; а как Монархии не прешли еще в самодержавство,3* отъемлющее у души все ея пружины, то гражданин соблюдал чувствование добродетели и мужества, а государь созидал, если хотел, народ совсем новый. Народ, навыкший повиноватися без малодушия, не будучи сам свой законодатель, никогда не противится примеру своих государей. Он изступает из своего забвения, отметает свои пороки, и не ведая сам того, восприемлет новый нрав и добродетель ему подаваемую.
Ни единый государь не был способнее Филиппа ко произведению столь щастливых перемен. Великия его дарования, с коими он родился, не токмо не затмевалися худым воспитанием, но нещастия его рода послужили к их объяснению и разширению. Воспитан будучи в такой республике, где народ ревнуя своей вольности презирает единоначальство, не зрел он там ни гордости, ни пышности, ни ласкательства дворы окружающих, упояющих государей их величеством, и их уверяющих, что они довольно велики своим саном, и не имеют нужды во другом величестве. Свидетель удовлетворений, с коими судия в Димократии исполняет власть ему врученную, вперяет свои мнения, и убеждает с немалым искуством толпу ему повелевающую; он восприял притворно на престоле умеренность, терпение, милость и почитание законов, всегда не ограниченную власть подающия государю желающему казатися исполнителем правосудия.
Филипп, воюя с Аргеем, с сим упорным, честолюбивым и храбрым мужем, не примиримым до изнеможения, старается истребить Павсания негоциациями. В то время как он деньги и обещания, так сказать, сыплет, отвлекая Фракию от стороны сего возмутителя, он его ласкает, подает ему надежду и удерживает его в недействии, ожидая времяни когда он возможет грозить ему соединенными своими силами. Принужденный Филипп завоевывать свое государство уготовляет к победе навыкших в бегство обращатися воинов; он вперяет в них мужество, приводя в честь между войск своих терпение, умеренность в питии и пище, повиновение и телесныя упражнения. Желая вселить в них уверение, и научить их почитать самих себя, он оказывает им почтение ими еще не заслуживаемое; испытывает по малу их храбрость и научает их искуству побеждать, сражался сам пред ними. Словом научася войне под вождением Епаминонда, Македонию дисциплину сим великим мужем Фивянам дарованную и изобрел фалангу.
Сей порядок сражения, столь страшный Павлу Емилию показавшийся, да и в такое время, когда оный исправлением был разслаблен, был при своем начале составлен из шести до семи тысячь человек поставленных в шестнатцать шереног. Все фалангисты стояли сомкнуты и вооруженны длинными копьями; копьи последния шеренги досязали на два фута далее первыя, а другия по размеру сих; так что фаланга, представляя фронт с бесчисленным оружием, казалася неприятелю неприступною и долженствовала своею тягостию опровергнуть все, что ей противилося.
Полибий, сравнивая сей порядок с Римским, Римский предпочитает; для того что фаланга редко находила удобное ей для сражения место. Холм, ров, рытвина, забор, ручей, все нарушало оныя порядок. Без всякаго внешнаго препятствия, весма было трудно, когда она атаковать начинала, или когда от неприятеля отступала, чтобы на ходу не колебалася; а если она не была сомкнута, то была побежденна. Без труда можно было войти в провал когда она приходила в замешательство; и фалангист, немогущий делать ни малаго движения, становиться опять в порядок, ни сражаться в близи, по причине длиннаго своего оружия, обращался в бегство или убиваем был не защищаяся.
Сие Полибиево разсуждение было весьма благоразумно, в то время как он сие писал. Филипповы наследники, составляя фалангу из шеснатцати тысячь человек, безчисленно усугубили препятствия противящияся ея ходу и ея движениям. Правда и то, что порядок Римлян в постановлении их войск в три шеренги и отделенными корпусами, равно удобными ко сражению на всяком месте, ко всяким движениям, к подаянию взаимной помощи, к совокупленному и разделенному по обстоятельствам действию, и переходить во мгновение с места на место, был без сомнения простее, разумнее и подавал им великое над неприятелем превосходство. Но сей порядок приличествует войскам выученным и привыкшим ко строжайшей дисциплине. Македоняне не были таковы при возшествии Филиппа на престол; им надобен был порядок сражения, которой бы по естеству своему придавал им смелость, и не требовал ни малейшаго почти испытания во употреблении оружия и в военных действиях.
Сколь скоро тишина установилася внутри Македонии, то Филипп старался употреблять в пользу все государственныя силы; он боялся чтобы не придать сил злоупотреблению, если изгоняя оное он не надеется оное истребить. Он притворяется, что не видит того порока, коего он корени извлечь не может, а о учреждении полезнаго порядка помышляет уже по изобретении средства к его утверждению. Он дает законы, а разумы приучил уже оным повиноватися; он новое придает Македонии движение, и ни что в ней не остается праздно и безполезно; таков то бывает путь властолюбия просвещеннаго, уготовляющаго верные предприятиям своим успехи; прежде воздвижения здания, он полагает онаго основания.
Филиппу Македонии злодеев, я говорю о лености его подданных, о их робости и о их равнодушии к общему благу; но он производит сии великия намерения не как политический Философ, старающийся о благоденствии государства и счастии граждан: он был честолюбец приобщаяй Македонян своему любочестию, дабы их соделать орудиями своего счастия; а тогда то предстала ему опасная препона. Сей государь бывал во знатнейших республиках Греции, и познал сам собою их разум, корысти, силы, немощь и средства. Он знал состояние Афин, был свидетель падения Спарты, зрел Фив соблюдающих по смерти Епаминонда токмо гордость великаго счастия: вся Греция, как уже мы видели, пребывающая в несогласии от несчастных страстей, Пелопонискою войною рожденных, стремилася, казалось, под иго и просила повелителя. Вступая в нее, можно было быть уверену, что найдеш в ней союзников. Коликую надежду мог получить Филипп? Покорив славнейший на земли народ, мог он льститься, что ни единый из его неприятелей не дерзнет ему противиться.
Да дозволят мне сделать здесь примечание. История представляет нам тысячу примеров, что государства с величайшими выгодами, войною ими приобретенными, осталися во прежнем мраке, да и разорилися, не ведая что в политике есть искуство превосходящее искуство одерживать победы, и наука полезнее сил, – наука их употреблять. Сие то искуство знали столь хорошо Римляне, искуство соблюдать свои силы, распростирать их к стате, и никогда не делать себе новаго неприятеля, не опровергнув обидившаго их. Филипп ведал, как и они, что наблюдение порядка нужно было, дабы не иметь безплодных успехов; что действие прежде всех предприемлемое, для того и трудно и само по себе есть безполезно, а будет легко, утвердит прежния выигрыши и к новым не ложную подаст надежду, если ему будет предшествовать другое предприятие. Положим что сей государь напал бы в самом деле прежде всего на Греков, то древния неприятели Македонии не преминули бы возобновить свои набеги. были Греции помощники; а принужденный Филипп остановить свои усилия во единой стороне, дабы итти в другую, был бы принужден разделить свои силы. Непрестанно переходя от Греков к варварам а от варваров ко Грекам, и ни чего не окончивая, усугубил бы он препятствия возстающия против его властолюбия. Если бы ему оное удалося, то по крайней мере надлежало бы ему побеждать вдруг и с великим трудом неприятелей, которых бы он мог истребить единаго другим.
Филипп устремляет сперва силы свои против Пеониан и их покоряет. Потом нападает на Иллириан, разбивает по чреде Фракиан, отъемлет у тех и у других завоеванныя ими у Македонии земли, разоряет их главныя крепости, строит новыя на своих пределах; и токмо во уничижении варвар и приведении своих земель в безопасность, помышляет он о завоевании Грсиим.
Большая часть предприятий для того бывают не удачны, что начинают оных исполнение в самый тот миг, как оныя соделать вознамерятся, не предвидя препятствия; нет ничего к побеждению их готоваго. Спешат делать распоряжения; а предметы представляются не явственно и сквозь обманывающую страсть. Не в состоянии противиться первым противным случаям, бывают оными удручаемы; повинуются произшествиям, вместо того, чтобы повелевать ими; а политика столь же не основательна, как щастие не имеет уже правил. Еще чаще случается, что государства не определенную и зыблющуюся имеют цель своего разширения; а тогда держава, союзников не имеющая и подозрительная всем своим соседам, не ведает точно, кто ея будет неприятель; она не может к единой цели устремлять свои намерения, переговорами приготовлять успехи своего оружия, ни наслаждаться всеми свойственными ей выгодами. Наконец, редко чтобы государство умело пользоваться всеми пороками своих неприятелей, и нападая на них со слабыя их стороны, имело искуство противоставить им сторону, коею оно их превосходит.
Филипп долгое помышлял время о своем противу Греков предприятии. Он готовится на них напасть; но хочет, чтобы думали, что он чуждыми войне занят мыслями. Под видом, что он не имеет денег, и что хочет воздвигать здания и их украшать всем тем, что художества имеют драгоценнаго; он великия во всех Греческих городах берет в заем деньги, платя за то великую лихву, а тем приобрел он во свои руки иждивение знатнейших граждан каждыя республики. Тем соделал он себе наемников, а казалося, что они его токмо заимодавцы; искал средства умножить пороки Греков, дабы их разслабить, и мнил, что уже городом овладел, если привлек несколько в нем судей на свою сторону.
С каким старанием он Македонян к войне ни приучил; но силою те только преодолевал трудности, кои разум его превзойти не мог. Опасаяся, чтобы против его не сделался заговор, он старался усугублять зависть и ненависть Греков в несогласии держащия. Дабы им подать новую надежду, новую боязнь, новыя подозрения, новыя корысти, ласкает он гордости единыя республики, обещает другой свое покровительство, а сея снискивает дружбу, отказывает, подает или отъемлет свою помощь, смотря по надобности ускорять или остановлять движения своих союзников или своих неприятелей. То покоряет он некоторый народ своими благодеяниями; таков был жребии Фиссалиан землею, то сие для того, что туда его призвали; таким то образом входит он в Пелопонис, по прошению Мессены и Мегалополя, на коих Лакедемоняне чинили нападения. Если он видит надобность овладеть некоим городом, то он его не раздражает, а предлагает ему напротив того свою дружбу, и хитро возбуждает его властолюбие, дабы поссорить его с его соседами. Но едва сия несчастная республика, союзом с Македонией возгордившаяся, впала в поставленныя ей сети; как Филипп, приводя в движение средства уготованные им к соделанию их размолвки, или под видом, что он защищает удрученных; он истребляет своего неприятеля не делая себя ненавистным. Олинфяне были обмануты таковою политикою, как полагаяся на его покровительство, они раздражили жителей Потидеи.
Ни единый государь не знал столь хорошо, дабы быть не постижиму, как Филипп искуства переменять поступки не отходя от своих правил; переговоры, союзы, мир, перемирие, неприятельския действия, отступ, недействие, все употреблял он по чреде, и все равно стремил к концу, от коего, казалося, он всегда отдалялся, зная как управлять страстьми, возбуждать подозрение, сомнение, боязнь, надежду, смешивать или разделять предметы; неприятели его оставались всегда властолюбцы, союзники не благодарны, а он един собирал плоды войны, в коей он был только вспомогателем.
Фивяне, препоручая Филиппу Делфскаго храма мщение, подали ему главнейшее средство к достижению господства над Сие мщение произвел он над Фокианами, пахавшими для своея пользы часть Киррейския земли Аполлону посвященной; Фокиане упорствуя во своем безбожии отрицалися платить пеню Амфиктионами на них возложенную. Священная война продолжалась уже десять лет; все почти Греческия народы приняли в ней участие, а от равномерных успехов казалося, что она будет вечная, как истощенные Фивяне прибегнули на конец к Филиппу. Сей государь вошед в Локриду с великою армиею, а Фалек, Фокианский полководец, не будучи в состоянии сражаться с неприятелем, столь сильно на него наступающим, предложил средства ко примирению. Ему было позволено выйти из Фокиды с воинами нанимаемыми им за похищенные им в Дельфском храме богатства; а Фокипне, по его отшествии, принуждены были повиноваться Филиппу и . Право посылать депутатов в Амфиктионский совет, отнятое у побежденных, было на всегда отдано Македонии, которая разделила так же с Веотианами и Фессалианами преимущество председания в Пифийских играх, отнятое у Коринфян в наказание за поданную ими в сей войне Фокианам помощь.
Сии два преимущества казалися по себе ни чего не значущими; но в руках Филиппа переменяли они некоторым образом свое естество. Пифийския игры и другия Греции торжества были хотя ненужныя зрелища и празнества; но как Греки столь ветрены стали, что оныя важным почитали предметом, то государю столь хитрому, каков был Филипп, не без нужды было в оных иметь председание и некоторым образом правление их веселостей. Хотя Амфиктионское собрание и не имело власти, опричь вещей до веры касающихся, а преступники божиих законов сильных имели между человеков неприятелей, Филипп однакож много выигрывал, будучи приобщен оному. Кто его был способнее употреблять во свою пользу народное суеверие? Он уже не был более во Греции чужестранец; не делаяся подозрительным, мог он во всех делах брать участие, возобновить власть Амфиктионов, и возвращая им древния их преимущества соделать их полезным орудием своего властолюбия.
Греции слышно было ожидание возвращения златаго века. Утомленные домашними смятениями граждане ласкалися, что мир утвердится, а люди честолюбивые, пронырливые и предводители партий, радуяся внутренно о власти покровителем их приобретенной, близкую предвидели перемену, и своими похвалами способствовали всех обманывать. Таково то было Греков к Филиппу предубеждение, что Демосфен главнейший его неприятель, и во время священыя войны негодовавший против его в пользу Фокиан, вдруг пременил свое слово. В место того, чтобы Афинян поощрять к войне, он уговаривал их к миру; старался побудить ко признанию новаго Филиппова сана и ко утверждению определения, коим Амфиктионы его приняли во свое собрание.
Сей витий, познавая только един во Греции властолюбивыя Македонии намерения, увидел опасность грозящую вольности своего отечества. Если бы кто в состоянии был Афинян извлечь из уничижения, в кое их ввергнула страсть веселостей, возвратить Грекам древнее их мужество, и единую им вложить корысть; то сие был Демосфен, коего горящее слово теперь еще читателя воспламеняет. Но он вещал глухим; а красноречивыя Филипповы подаяния соделали то, что как скоро сей витий грому подобным гласом предлагал о заключении союзов, о собирании войск, о сооружении галер, то тысяча голосов вещали, что мир величайшее есть благо, и что не надлежит теперешним жертвовать мгновением мысленным о будущем боязням. Демосфен обращал слово свое к любви отечества, к любви вольности, а сих добродетелей во Греции уже не было: Филипповы наемники напротив того возбуждали в его пользу леность и сребролюбие.
Македонии соделают союз, как некогда они соделали против Персии? «Сколь Демосфен, говорит Полибий, хвалы ни достоин во многих разсуждениях; но в том извинить его не можно, что он называл срамным имянем изменника знатнейших граждан многих республик, для того, что они были со стороны Филиппа. Все сии судии, коих Демосфен затьмить хотел славу, без труда могли оправдать поступок усугубивший, по произшедших переменах в политической системе Греции, силы и могущество их отечества или сохранившей его от погибели. Если Мессениане и Аркадиане мнили, что их корысти не одинаковы были с Афинскими, если они хотели лучше просить Филиппова покровительства, нежели быть приведенным в рабство Лакедемонянами, если они пренебрегли зло отдаленное и искали средства к отвращению зла им настоящаго; долженствовал ли оное им поставлять в преступление? Сей витий очень ошибался, коли желал, чтобы все Греки располагалися по корыстям Афин в наблюдении своих выгод».
Если по разрушении союзнаго правления, каждая республика должна была на себя только надеяться, и если соседи ея были ей злодеи; то для чего Демосфен думал что он право имеет требовать, чтобы Фессалиане, на пределах Македонии живущие и Филиппом от мучителей избавленные, были неблагодарны, и подвергая себя прежде всех всем воинским действиям, подавали бы безплодно Греции пример мужества, и казалися бы прилепленны ко правилам согласия, коих уже более не было? Если Аргиане просили Филиппова покровительства, то сие происходило от того, что Лакедемон хотел еще быть Пелопониским мучителем, и что не могши вернаго ни с какою во Греции республикою заключить союза, токмо могла им действительную подать помощь. Если Фивяне в союз вступили с Филиппом, то сие было для того, что они видели, что Греки не хотели уже быть вольными, что все стяжали мучительство, и за благоразумное почитали дело не оскорблять сильнейшаго неприятеля народныя вольности.
Как Демосфен не чувствовал, что ругательства изрекаемыя им на знатнейших судей Миссены, Мегалополя, Фив, Аргоса, Фиссалии и проч. не токмо не приготовляли разумы к союзам, о коих он помышлял, но могли усугубить и домашния распри Греции? Испытав Афинян немощь, нерешимость и подлую робость, для чего хотел он чтобы другие города делали для них то, чего они сами не делали? Познав опытом что посольства, коими он утруждал Грецию, были безполезны, для чего он не переменил намерения? и можно ли не презирать его как политика и как гражданина, в то время как ему, как витию удивляешся?
Он дерзнул предложить Афинянам набрать две тысячи человек пехоты и двести человек конницы, из коих граждане составят третию часть и снарядить десять галер легко вооруженных. Я более не требую, говорил он, для того, что теперешнее наше состояние не дозволяет нам довольно имети войска, дабы с Филиппом сражаться в поле. Какое же было намерение? мы должны, продолжает он, делать только набеги. Странное намерение! кое вместо мужества вперить долженствовало Афинянам смешное безпокойствие, которое не токмо не вселяло страха в неприятеля их силами превосходящаго, но могло его раздражить, и оправдало бы его властолюбие. Или Демосфен надеялся, что сие слабое усилие возбудит вновь мужество Греции и вселит в нее уверение и соревнование? Он сам ничего не ожидал от своих предприятий для того что в великом множестве вступлений, кои он приготовлял заранее и употреблял при случае, едва найдутся два или три, кои бы он приготовил для счастливаго случая. Полибий упрекает ему, что он будущаго не предузнавал, а вместо политики имел дерзкую вспыльчивость. Афиняне, говорит сей историк, снисходя на конец на прошения своего вития, востали против Филиппа; разбиты при Херонее, они бы не соблюли ни своих домов, ни храмов, ни гражданскаго сана, если бы победитель не внушал своему великодушию.
Мне гораздо лучше кажется разсуждение Фокиона, который, будучи столь же великий полководец как Демосфен «Я согласен, говорил он некогда Афинянам, что вам надлежит стараться быть всех сильнее, или снискивать сильнейших дружбу. Не жалуйтеся на ваших союзников; но на самих себя. Вы, коих роскош вкореняет все злоупотребления, жалуйтеся на ваших полководцов, коих грабительство возмущает против вас даже и те народы, кои погибнут, если вы побеждены будете. Я вам, говорил он, буду тогда войну советовать, когда вы будете в состоянии оную производить, когда я увижу, что молодые люди повинуются, и своего в бою места не покидают, что богатые добровольно помогают республике в ея нуждах, а витии общества не грабят».
В сем то состояла вся политика сего великаго мужа, который не судил о силах и средствах государства по припадкам так сказать мужества и смелости от своенравия происходящим, и разрушающимся своенравием; но по своему нраву и своей привычке утвержденным законами непреложными. Фокион взирал на Афины и на всю Грецию как на больных, которым не вдруг должно возвращать здравие; но коих надлежит продолжать жизнь и укреплять телосложение по малу диетою благоразумною и осторожною. В самом деле разслабленны долговремянным течением зол, им необходимо должно было погибнуть в случае обоюдном сильными врачеваниями причиненном. Народу добродетельному Фокион позволил бы предаться отчаянию, для того, что от онаго произойти может его спасение; но он знал, что поврежденная республика бывает только отважна, если дерзнет предпринять трудное намерение.
Хотя Демосфен не основательным своим поступком усугублял Греков несогласие, и следовательно сам служил властолюбию Филиппа; однако же сей государь, будучи уверен, что он может во Греции производить движения чрез своих наемников и союзников, и по своей воле возбуждать в ней смятения, всевозможно старался привлечь сего вития на свою сторону или воспретить ему говорить к народу. Он мог бы обойтися без услуг Демосфеном ему оказуемых; но он боялся стремительнаго его красноречия представляющего сего Государя мучителем. Он не хотел, чтобы гордость Греков возобновлялася воспоминовением великих дел их предков. Говорить им о цене вольности было то же, что принуждать его действовать с безпокойною для властолюбиваго человека осторожностью. Чем более старался вперить Грекам нерадение о своей вольности и некоторое недоумение, кое бы их к повиновению уготовило, когда она будет побеждена; тем прискорбнее для него было видети, что Афинский витий открывал его намерения, научал Греков заранее стыдиться своим порабощением, коего им избежать было не возможно, и делал некоторым образом плод его побед не верным, приготовляя их быть не спокойными и мятежниками.
К тому же сей государь в последних войнах видел, что Спарта, Афины, Фивы и другие республики прибегали по чреде к покровительству Персии и к побеждению своих неприятелей употребляли ея силы. Таковая политика не казалася уже более ненавистною; и не удивительно бы было, что Демосфен, не сыскав во Греции помощи против Македонии, прибегнул бы к Асийским Сатрапам. Филиппу тем более должно было ожидать таковаго поступка от сего вития, что он, как всем знакомо было, имел с Персидским двором переписку, да и был наемник.
Если бы сия держава вмешалася в дела Греции, то бы Филипповы намерения не удалися, или по крайней мере исполнение оных гораздо бы было труднее. Безчисленныя богатства Асии отвлекли бы от сего государя всех его друзей; царей Персидских деньги легко бы соединили всех не согласных республик, для того что их судии равную имели к богатству страсть. Вместо того, чтобы Греками побеждать Греков, Филипп был бы принужден на их соединившияся напасть силы; а дабы их покорить, то надлежало бы победить и самих Персов.
Время оказало справедливость того, чего Филипп Демосфен предложил мнение, что надлежит послать к Персидскому царю послов, дабы ему представить, сколько ему полезно, чтобы Македония не усиливалася, и просить о присылке Афинянам помощи. Витий испытав сперва положение разумов всевозможно побуждал в другом своем слове сограждан своих к сему предприятию; на которое на конец народ согласился. Афинянам в оном удалося; а Филипп соделав нужную для него осаду Перинфы и Византии принужден был переменить свое намерение для того, что Персидский двор и Афинская республика прислали осажденным вспомогательное войско.
Тогда то оказал сей государь всю свою премудрость. Он разсудил, что упорствуя во своем предприятии, он раздражит неприятелей своих, сопряжет их тесным союзом, и принудит им соделать то пристрастием, к чему бы их никогда не побудило ни мужество ни благоразумие. Дабы отвратить грозящую ему бурю, он оставляет осаду городов почти ему здающихся, и устремляет оружие свое против Скифов.
Афиняне тем тщеславнее, чем они были подлее, не сомневалися, чтобы Филиппов поход во Скифию не происходил от отчаяния; мнили, что уничиженный своим уроном, он тамо стыд свой сокрыть хочет; видя его войну предприемлющаго против народа неведающаго земледелия, твердаго жилища не имеющаго, пасущаго пред собою стадо свое, и неприятелю оставляющаго свою степь, в коей сему питаться нечем, льстилися что Македония погибнет. Однако же Филипп намерения своего против Скифов Грецию, когда он захочет; а Афиняне почитают его благоразумный поступок знаком его смятения и радуются уже его замешательству. Персидский же двор привыкший к рабскому ласкательству внушил несмысленному Оху, что он над Филиппом торжествует. Чем менее труда сия победа стоила, тем более сей гордый самодержавец мнил, что не нужно уже большия против Филиппа устремлять силы, и что ужас его имяни наложит узы Филиппову властолюбию. Гордость союзников и радость их воспретили им принять меры для будущаго времяни, и связь их совокупляющая по предсказанию их врага разслабла.
Однако же Филипп не спуская с них взоров помышлял и во Скифии о мщении; но дабы скорее всех привести в замешательство и возбудить между Персиею и Афин несогласие, вознамерился он Греков упражнить таким делом, в коем казалося, что он не приемлет ни малейшаго участия. Пользуяся своею над Амфиктионами властию, он побуждает их к объявлению войны Амфиским Локрианам, завладевшим некоторыми полями Делфискому храму посвященными; и по его наставлению отдают они предводительство войск Коттифу, преданному со всем Филипповым повелениям. Сей послушный данным ему наставлениям льстец войну производит слабо, и не токмо не желает иметь успехов, но Локрианам предоставляет столько выгод, что набожные люди боялися соблаза, и опасалися, чтобы величество Дельфискаго божества не осталося без мщения. Все приходят в движение, при жалобах Аполлоновых и Филипповых соучастников; вся Греция Локриане напоминают о Фокеанах; Филипп их победил, он токмо и сих покорить может; народное желание вручает ему повеление, злодеи его не дерзают тому противиться, опасаяся быть в безбожии обвиненным, и на конец Амфиктионы к нему прибегают.
Сколько сей государь сокрывал до сего времяни свои намерения, столько он старался величеством сего похода привести в робость своих неприятелей, сколь скоро он признан был Греции мстителем, и как в самом деле мститель соделанной Дельфискому храму обиды, он мог предаться своему властолюбию. Едва он разбил Локриан, как под видом, чтобы принудить Афинян отпасть от союза бунтующих, он вошел в Фокиду и взял Елатею, прежде нежели кто проникнул его истинныя намерения.
Сия ведомость и известие о его походе в Аттику получены были в Афинах среди ночи; смятенныя градоначальники объявили оное тот же миг чрез народных возвестителей: все приходят в движение, смятение распространяется по всему городу; и граждане, не дожидаяся созыву, притекают на место собрания, где сперва царствует молчание велие. Ни единый витий не осмеливается взойти на кафедру, как , ободренный народом взоры свои на него устремившим, начал говорить. Он увещавал сограждан своих, чтобы они не отчаявалися во спасении отечества, и предлагал чтобы послать посольство к Фивянам для испрошения помощи против неприятеля, не старающагося уже сокрывать своего властолюбия, и коего новое предприятие равно их и Аттики вольности угрожает. Народ утвердил сие предприятие своими плесканиями; и Демосфен без труда заключил союз с республикою, которою Филипп начинал притеснять, с тех пор как он ее сделал Веотии ненавистною. Казалося что сии обе союзницы воспринимали паки дух оживлявший их под предводительством Фемистокла и Епаминонда; при Херонее сражалися оне с удивительным мужеством, но щастие им стало противно.
Филипп стараяся всегда ссорить своих неприятелей и смягчать милосердием своим строгость, к коей наблюдение собственнаго блага его иногда принуждало, предупредил Афинян благодеяниями, отдал им их пленников без выкупа, и предложил им выгодный мир; а за Фивянами гнался он с наивеличайшим жаром и не прежде даровал им мир, как поставил войско свое в их городе.
Сей государь овладел уже наиважнейшими во Греции постами, войски его обыкли побеждать, все республики трепетали пред имянем победителя, или возвышали его умеренность. Но далеко было от того, что бы сие владычество Македонии непоколебимо утвердилося; да и гораздо было труднее сделать Греков терпеливыми под игом на них наложенным, нежели их победить. Пороки их и распри довели их не приметно до порабощения; но присудствие вождя могло им возвратить древний их дух, отверзая их очи над их жребием: и народ ни когда столь опасен не бывает, как когда он сражается для возвращения потерянныя своея вольности, не привыкнув еще повиноватися. В народе непостоянном, безпокоющемся, гордом, дерзском и воинственном малейшее произшествие могло бы произвести перемену или по крайней мере всегда новые бунты, кои бы на конец истощили силы , или которые бы ее привели в необходимость сражатися еще долгое время, прежде нежели она бы могла пользоватися своими победами.
Филипп не был ослеплен своими успехами; подобен Римлянам, столь ведавшим искуство управлять по воле своей народами, и покорившим спустя несколько столетий Греков, он знал все средины, чрез кои народу переходить должно из вольности в рабство, и медлительность, с коею надлежит его препровождать, дабы приучить его к послушанию. Он смягчил гордость своея победы, привлек к себе паки разумы, коих щастие его, казалося, отчуждило, старался уверить Греков, что войну он вел до селе и побеждал для того только, что бы их избавить от их мучителей и покровительствовать их независимости. Изящнейшее действие его политики было то, что он их поссорил с Персидским двором. Возжигая паки их древнюю ненависть против сея державы, руководствуя им в завоевании Асии он угождал их гордости, отвращал внимание их от потеряния вольности, насыщал их природную безпокойность и присвоевал все те силы, кои бы Греция могла против его обратить.
По завоевании Сатрапств малыя Асии, Греция находяся в средине Македонския державы, и не имея ни союзников, ни соседей, ни надеяся на чужую помощь, узрила бы себя немощною возвратити свою свободу: скоро бы почувствовала она под Филипповой рукою сие тяжкое рабство, к коему ея осудили Римляне. Наизнаменитейшая республика могла бы токмо соделать возмущение, и все Греки скоро бы познали опасность и неудобства сих преходящих волнований, кои мучительство употребляет всегда для разширения своих прав и оных утверждения.
Награждая единою рукою, нося во другой казнь, Филипп утомил бы твердость своих неприятелей и усугубил бы число своих участников. Довольно для него было отдалять единых от градоначальства, а других облекать в оное чрез свои происки, дабы наслаждаться наконец сею неограниченною властию, коея властолюбцы столь жаждут, и которая однакоже бывает предтеча их немощи, падения и разрушения.
Я не знаю, представляло ли властолюбие какого человека столь притяжательное зрелище, как царствование Филиппа. Какое остроумие, какое мужество во всех подробностях поведения сего государя! Какая точность в порядке возвышения, которое он себе сделал предметом! Не можно довольно удивляться, с каким постоянством он ему следовал. Какое знание человеческого сердца! Какое искуство во приведении его в движение; сколь мудро он умел пользоватися страстьми! Всякий государь, который имея такой же разум, будет поступать по тем же правилам, будет без сомнения иметь равномерный успехи; он ужасен будет своим соседам, победит неприятелей и сделает завоевания. И я бы по возможности моей старался разыскать пружины сея нещастныя политики, если бы предполагаемой ею предмет не казался мал, презрителен и осуждаем сею изящною политикою, не старающеюся служить страстям правителя, но пекущеюся о благоденствии государств. И в самом деле, что соделал Филипп для благополучия Македонии и своего дома? Помышляя только о своем частном блаженстве, стараяся только о удовольствовании своего властолюбия, он употребил наивеличайшия дарования и наиредчайшия средства остроты душевныя к возведению здания, кое скоро после его обвалиться долженствовало. Люди худо понимают корысти человечества, когда несмысленно удивляяся превзойденным трудностям; они без изключения выхваляют дарования, коих употребление было вредно.
Была ли в том нужда Филипповой фамилии и его государству, чтобы он основал великое владение? Усиливаяся столь много, он насадил семена тьмы воин, и уготовил миру превращения и опустошения. Если бы наследник его был человек обыкновенный, то бы весь плод трудов его изчез в единый день. Он оставил венец свой Ирою, соделав его довольно могущественным, чтобы завоевать Асию; но сии завоевания не были обладаемы Александровыми потомками и . Наследники сего государя погибли жалостным образом; а государство их, стесненное паки в прежния свои пределы, сохранило из прежняго своего щастия, токмо неограниченное властолюбие, его истощевающее, а наконец стало хищею Римлян. Если бы Филипп имел достойнаго себе наследника, то есть такого, которой бы вместо того, чтобы помышлять о завоевании всего света, утвердил свое владычество во Греции; то можно бы его было похвалить искуство в уничижении Греков, и в истреблении остатков мужества, от вольности их произшедшаго. Наконец для чего не порочить употребление соделанное Филиппом своих дарований, ибо щастие, которое он стяжал, могло только повредить его наследников, и усугубить тяжесть царския должности?
Сколь велика была бы слава сего государя, если бы по вшествии своем в Амфиктионский совет, он старался только приобресть такое владычество, какое имела Спарта, и оживляя угасший дух союза, он бы возобновил древнее Греков сопряжение. Время уже было помышлять о таковом поновлении. Республики, будучи довольно могущественны к ощущению властолюбия, довольно уже испытали бедствий, чтобы увидеть, что оне только не основательныя сооружали предприятия. Все чувствовали нужду в союзах, от того произошли их непрестанные негоциации, а если союзы их были не тверды, то сие было для того, что ни единый город не имел ни довольно силы, ни довольно мудрости, чтобы вселить в других уверение, и им покровительствовать действительно. Какую бы заслужил Филипп хвалу, если бы по исправлении пороков своего государства, он утвердил свои учреждения, придавая законам ту власть, коея он столь жаждал; если бы он воспретил своим наследникам употреблять во зло могущество, кое он им оставил; и становяся так сказать зиждитель всего блага, кое они соделают, он составил бы единый народ из своих древних подданных и из Греков! Сей государь сравнился бы с Ликургом. Щастливая внутри Македония была бы от чужестранцов в безопасности; силы ея, соединенныя с силами Греции, могли бы противиться нападениям, и вероятно, чтобы Римское могущество рушилося, сражаяся с сим слитком государств вольных и цветущих.
Назначенный Филипп вождем Греков для Асийския войны послал уже туда некоторых из своих полководцев и вознамерялся сам за ними следовать с ужасным войском, как он был убит. Получа сие известие, и Тавлентяне воспринимают оружие, и они рушили бы худо утвержденное Македонян могущество, если бы не Филиппу наследовал Александр. Греки с своея стороны мнили, что уже паки приобрели свою вольность. Афиняне, побуждаемы Демосфеном, не хотели чужестранному повиноватися вождю; и сопрягаяся с Атталом, братом вторыя Филипповой супруги и Александровым неприятелем, ласкалися возбудить столько в Македонии возмущений, что Грекам легко будет возстановить свою независимость. Етолиане спешили призвать обратно в Акарнанию изгнанных Филиппом Амвракиоты выгнали поставленный у них сим государем гарнизон. Жители Аргоса, Елиса, Спартяне и Аркадиане подали в Пелопонисе пример возмущения; а Фивяне отрицая Александру титло вождя, данное ими его отцу, определили, чтобы находящиеся в Кадмеи 4* Македониане вышли из оныя.
Таким образом Греки упаявалися надеждою, что младый Филиппов наследник удержан будет во своем государстве войною с варварами; но ему ни что не противится. Фракиане, Иллириане, Пеониане, Тавлентяне, все уже восприяли казнь, все обратилися паки ко своей должности. является во Греции, а Фивяне не покидают при приходе его осаду Кадмеи. Они ругаются сему государю, которой их самих в городе их осаждает. Не взирая на чудесную храбрость, отчаянием им внушенную, город их взят приступом, и нещастное их отечество было позорищем ужасных войны бедствий. Все воины погибли мечем. Жены, дети, старики, извлеченные из храмов служивших им убежищем, проданы были с публичнаго торгу. Под смертною казнию запрещено было всякому Греку принять в дом своей бегственнаго Фивянина, и Фивы в пепл обращенныя представляли только кучу развалин. Вольность Греции казалась уже разрушенною; и Александр, пользуяся распростертым им ужасом, получает титло вождя Греции, которое имел Филипп, и грядет завоевати Персию.
Если государь не смысленный или злый может легко рушить монархию основанную на крепчайших основаниях; то как Кирово государство могло бы противиться силам, с коими Филипп на него напасть вознамерился? Государям презрения достойным, о коих я уже имел случай говорить, наследовал Ох. Сей изверг, погубив достойнейших себя престола своих братьев, распростер зверство над всем своим родом. Обагренный кровию своих родственников и подданных, вдался он в роскоши. Единый человек был во всей Персии столь же мерзок, как Ох; сей был скопец его любимец. Безчеловечество и злодейство, кои он употребил дабы погубить своего государя, возбуждают ужасное трепетание; но то успокоевает, видя что сие то и нужно было, дабы отмстить достойно за претерпенное Персами зло. Арсей с трепетом возшел на родительский престол; а Багоас погубив его в скором времени возложил венец на Дария Кодомана сужденнаго зрети падение Персидского владения.
Историки гораздо с меньшим о Дарии говорят презрением, нежели о его предшественниках. Сей государь был храбр, великодушен, мог даже следовать правосудию и чтить права человечества, имея власть безпредельную. Но будучи не решителен и мало просвещен, имел он недостаток в потребных качествах ко правлению в обоюдных обстоятельствах. Дарий возшел на престол почти в то же время, как Александр наследовал Филиппу; и хотя бы он был и великий муж, то как мог бы он отвратить грозящую ему бурю? Каким искуством мог бы он незапно исправить застарелые Персии пороки, побудить рабов ко старанию о государственном благе, словом придать владению своему пружины могущия оное приводить в дижение? Неприятелю своему противопоставлял он неученое и храбрости не имеющее войско, обыкшее пред Греками обращатися в бегство, и наперстников пользующихся слабостями своего государя и народными бедствиями для удовольствования своего сребролюбия, своего рабскаго любочестия и разделяющей их зависти; словом людей отечества неведающих, познавших долговремянным испытанием, что им никогда не можно участвовать во благоденствии государя.
Александр вошел во Асию с тридцатью тысячами человек пехоты и с пятью тысячами конницы. Дарий Александр вошел напротив того в Дариевы области, как завоеватель, старающийся только опровергать, а не созидать. Он покоряет земли не помышляя о том, как их сохранять; довольствуется удручать их ужасом своего имяни, и составляет владение, коего части почти уже распадаются.
Филипп для завоевания Персии хотел присовокупить ко своим войскам двести тридцать тысячь Греков; а сею политикою он не токмо уверен был, что победит Дария; но отнимал у Греции воинов опасных для Македонии, предварял бунтам и обезсиливая ее нечувствительно приучал ее к повиновению. Сын же его напротив оставил в государстве своем только двенатцать тысячь человек, под повелениями Антипатра, дабы удерживать в послушании землю, коея он знал к возмущению склонность; землю наполненную гражданами ревнующими ко своей вольности и в войнах оружие носить обыкшими, землю могущую своим примером возбудить ко свержению ига Фракию, Иллирию и проч. Однако же единый из наших славнейших писателей похваляет его, что при начале своего предприятия, он мало вещей подвергал случаю, и что поздо уже употребил отвагу, как средство к достижению цели. 5 * Что же будет отважно, коли благоразумно восхотеть завоевать Асию с тридцатью пятью тысячами воинов и заграбить чужия земли, не приведши прежде своих в безопасность? Или Греки, противопоставившия Ксерксу в четверо более сих силы, жертвовали оными без нужды; или они не столь были храбры, не столь изучены, как Александровы воины, или им нужны были многочисленныя войска?
Если бы в самом деле Дарий хотя столько имел мужества, чтобы не страшиться Александровой отважности ужас наводящия, и следуя мудрому совету , разсыпал бы, по примеру единаго из своих предшественников, во Греции сребро, дабы побудить ее к нападению на Македонию в пользу Асии, и вооружил бы к защищению Персии воинов, коих неприятель его по неосторожности не сделал своими наемниками; то вероятно, что сей отважный Александров поход не лучший бы восприял жребий, как поход Агесилая. Сей принужден был оставить свои завоевания и итти на помощь Спарты, а другий принужден бы был спешить к защищению своего государства, и истощил бы свои силы покоряя Грецию, Дариевыми деньгами совокупленную.
Что Александр был великий полководец, в том ни кто не сомневается; но он может быть мудрый был воин в подробностях всякаго своего воинскаго движения, а очень не осторожный политик в общем начертании своих предприятий. Например сего государя хвалят за то, что пользуяся Исским сражением он покорил Египет, когда Дарий выведши из онаго войски несчетныя в другом конце мира собирал силы. 6* Но мне кажется, что они хвалят ошибку. Почто нападать на отверстую землю, которая бы без труда Македонянам покорилася? Александру должно было по Исском сражении гнаться за Дарием с таким же жаром и с такою же поспешностию, как он за ним гнался по Арвельском сражении. Между тем, как он без нужды осаждает ТирЕгипте и во храме Юпитера Аммона, Дарий собирает восемь сот тысячь человек пехоты и двести тысячь конницы; сие войско он вооружает, обучает и являяся в Арвельских долинах с большими нежели при Иссе силами, принуждает своего неприятеля подвергать свое счастие и славу удаче вторичнаго боя, когда бы сей мог первый соделать окончательным.
Александр оказал может быть в течении своих подвигов все даровании составляющия наивеличайшаго вождя; но не меньше того справедливо, что не будучи доволен Кировым владением, проникая во Индию, помышляя о завоевании Африки, хотя покорить Испанию, Галлов, перейти Алпийския горы и возвратиться в Македонию чрез побежденную Италию, он чрезмерно удалялся от Филипповых намерений, и вместо оных мечтал себе безразсудное. Каковы суть те завоевания, коих предмет есть земли опустошение? Какое довольно ненавистное имя дадим мы завоевателю, смотрящему всегда вперед, и ни когда очи вспять не обращающего, грядущаго с шумом и стремлением разлившегося источника, истекающаго и изчезающаго, а по себе оставляющаго только развалины? Чего надеялся Александр? Не чувствовал ли он, что завоевания столь стремительныя, столь пространныя и столь много силы превосходящия, соблюдены быть не могут? Если он не ощущал столь простыя истинны, если он не познал средства и цели политики отца своего, то Ирой сей долженствовал очень быть ограничен во своем просвещении; если же напротив того ни что из онаго не избежало его проницания, и он не мог при том воздержать свои желания; то он был бешеный, коего людям ненавидеть должно.
Дарий давал Александру десять тысячь талантов и половину своего владения, и Парменион думал, что благоразумно будет не отвергать сии предложения. Я бы на оныя согласился, сказал он, если бы я был Александр; и я бы, ответствовал Александр, если бы я был Парменион. 7* Сему не смысленному ответу удивлялися для того, что оной означает некоторым образом весь Александров нрав, и представляет разуму безпредельное властолюбие и мужество. Филипп согласился бы с Парменионом, и заключая мир с , он испытал бы по крайней мере составить владение, коего чрезмерное пространство не было бы непреоборимою препоною к его благоденствиию и сохранности.
Разсматривая под единым видом сих двух государей, какое между ими находиш чрезмерное неравенство! В Филиппе вижу я мужа превыше всех произшествий. Щастие не может ему противопоставить препон, коих бы он не предвидел, и которыя бы он не превзошел своею мудростию, своим терпением, своим мужеством или своим проворством. Я обретаю в нем разум пространный, коего все предприятия совокупны и взаимную себе придают силу. Исполняемое им, приготовляет всегда успех начинаемаго им предприятия. В Александре вижу я только непонятнаго воина, единым средством действующаго, коего дерзское и нетерпеливое мужество разсекает везде гордианский узел, которой бы Филипп развязал. Безмерие его качеств объемлет воображение, и кажет его великим, для того что разсматривающим его он дает возчувствовать слабость их духа: вместо того, чтобы токмо объятым быть сим редким явлением, мы оному удивляемся.
Вообразим мы себе Филиппа во Асии, вождем Греческих войск. Если мудрость его не столь великий сперва в Дария вселит страх, как изступление Александрово, но она его доведет до тоя же цели. Смелость Александрова для того была ему удачна, что возбудила в неприятеле его боязнь, сию страсть разум стесняющую, застужающую воображение, и обременяющую все душевныя силы. Филипп окружил бы Дария ловитвами и стремнинами. Он бы восползовался распрями Асии, коея земли, различествующия нравами, законами и верою, ни малаго между собою не имели сообщения. Он бы искусил властолюбие и сребролюбие сих гордых и алчных Сатрапов, управляющих землями сего государства не будучи прилепленны к его правлению; он бы торговал их города; и как уже сказано, ведучи войну как купец и как воин, он бы разорил может быть Персидскую Монархию, не побеждая Дария оружием.
Александра в те же обстоятельства, в коих находился отец его, то увидишь Македонию, не изнемогшею еще совсем под несмысленностию последних своих царей, раздавленною Александровым мужеством. Если единый из его неприятелей захочет воспользоваться его немощию и замешательством его дел; то он бросится к отмщению не уготовя оное. Здесь не нужно будет проходить все щекотливыя обстоятельства, в коих Филипп находился; я напоминаю только осады Перинфы и Византии: Александр мог ли бы поступить так как он.
Наконец он покинул Греческие или Македонские нравы и восприял нравы Персов. Некоторые писатели, желая соблюсти славу сего Ироя, возмечтали что сия перемена была действие его политики, и что он помышлял чрез то приобрести доверенность варваров для подкрепления своея державы. Но хотя бы сие было в самом деле тайное Александрово намерение, сию перемену произведшее, то меньше ли будет грубо его заблуждение? Угождая Персам, благоразумно ли было претить Македонянам? Давая победителям нравы побежденных, он их устроевал погибель, он делал ее неизбежимою; да и думают, что Александр, не ведая сея простыя истинны, почитал повреждение и уничижение Македонян основанием своего могущества. Асиатцы, обыкшия под самодержавством пресмыкатися, долженствовали оковы носить с послушанием. Единые Греки достойны были блюдения. Храбры, воинственны и ревнители вольности, они покусилися свергнуть Македонское иго, в то время как Александр исполнял Асию ужасом своего имяни; а терпеливые и послушные Персы, под рукою их угнетающею, ни когда не мыслили взбунтоваться: какое им было дело до жребия их повелителя? Перемена, возложившая Дариев венец на главу Александра, не была перемена для государства, оно в том же оставалося положении.
Какия бы нашли Персы выгоды, говорит один славный политик, лучше повиноватися роду Дариеву, нежели Александрову? По что им хотеть было отмщевать погибель государя, коего они любить не долженствовали. Кому удастся, продолжает Махиавель, свергнуть с престола государя самодержавнаго, тот не боится, заступая его место, что у него отнимут его хищу. Побежденный повелевал людьми робкими, кои не будут столь мужественны, чтобы за него отмстить. Он един всею владел властию; и ни кто по его падении не будет в народе довольно иметь доверенности, чтобы его вооружить, быть его вождем и покуситься опровергнуть щастие победителя. И в самом деле, властолюбие то Македонских полководцев, а не Персов непослушание, произвело при Александровых преемниках великий ряд превращений.
Иссе, и душу еще имея отверстую только страсти завоевания, он не мог однакож воспретить себе, чтобы не быть ослепленну богатствами обретенными в Дариевой палатке, и чтобы не сказать тем, кто с ним были, что сие то было то, что называть должно царствовать. О как по сем слове, Ирой кажется мне обыкновенным человеком! Щастие произнесло плоды сокрывавшагося в сердце его семени повреждения. Обладая всем, Александр восхотел наконец оным наслаждаться. Не политика была причиною, что он сжег Персеполь не почитая себя более уже человеком, чтобы придворные его творили ему то же богослужение как Вакху и Ираклию.
Не взирая на то, что говорит Плутарх, Диодор сохранил нам оставшия Александровы записки, в которых заключалися предприятия, кои он хотел произвести в действие. Там упоминалося о новой надгробной чести, которою он воздать хотел Ефестионову воспоминовению, о возведении Филиппу гробницы, которая сравнилася бы с Египетскими пирамидами, о созидании разных храмов, о войне в , в Испании, в Сикилии, а для произведения в действо сего намерения, он хотел состроить тысячу кораблей величиною превосходящих обыкновенныя галеры, и уготовить пристани для сего флота долженствовавшаго овладеть средиземным морем. Александр
Ни что в записках сих не являет намерения основателя твердыя монархии; они содержат только предприятия человека тщеславнаго, людей удивить хотящаго, и властолюбца не утомляющагося деланием завоеваний. Покорением ли новыя земли утверждается пространное государство? Какое Александр оказал почтение правосудию? Какия были его старания в основании правления? Почему можно в нем познать разум законодателя? Александроставил побежденным их гражданские законы, а иногда и их правление; он не прикоснулся древних преданий и всех знамений славы и тщеславия народов. 8* А из онаго позволяется ли заключить что Александр Александр был бы не смыслен, если бы не чувствовал невозможности дать в единый день новые законы половине света. Должно ли его осыпать похвалами, для того, что не имел он несмысленнаго зверства некоторых завоевателей, кои не мнили царствовать, коли не наложат всем законам молчание во своем присудствии. Сия мудрость, коей удивляются в Александре, бывает не редка; да и варвары, овладевшие Римскою Империею, оную имели. , поспешая всегда к новым завоеваниям, не имел времяни давать законы. Почто разрушать ему знамения славы и тщеславия народов? Чрез то сделался бы он ненавистным без всякаго плода; чрез то затмил бы он честь имяни побежденных и помрачил бы славу своих побед.
Правда, что Александр построил города и учредил в завоеванных землях Греческия поселения; но для чего делать честь его политике делами его тщеславия? Завоевания его находились ли между народов безпокойных, непослушных и воинственных, которых бы должно было содержать в порядке гарнизонами и крепостьми? Преселенные Греки и Македоняне в и Египет, не удобнее ли были подать пример бунта, нежели повиновения? И в самом деле Александр помышлял только о воздвижении знаков своея славы. Сии города им построенные, сии поселения им учрежденныя почитал он трофеями, кои Греки, по своему обыкновению, воздвигали на местах одержанной ими победы.
наперстников его произшедшим; но который напротив того предвидел с некоею радостию их распри, и взирал на их междоусобныя брани, как на игры надгробныя, коими они почтят его похороны? Не подавал ли он к начатию оных знака, называя преемником своим достойнейшаго ему наследовать. Александр мнил может быть, что для сохранения его славы надлежит преемнику его не столь быть могущественному как он, и чтобы из единаго его государства возрасли многия знаменитыя монархии.
Конец третия книги.
Примечания
преступников опричь права собственныя сохранности. Если мы живем под властию законов, то сие не для того, что мы оное делать долженствуем неотменно; но для того, что мы находим в оном выгоды. Если мы уделяем закону часть наших прав и нашея природныя власти, то дабы оная употребляема была в нашу пользу; о сем мы делаем с обществом безмолвный договор. Если он нарушен, то и мы освобождаемся от нашея обязанности. Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками.
4* Фивская цитадель называлася Кадмея, от имени Кадма
5* Монтескьио о разуме законов, том I. Кн. X. Гл. XIV об Александре Великом. Вот его точныя слова: « единое из его средств».
6* Монтескъио о разуме законов, том I. Кн. X. Гл. XIV об Александре
7* У Кв. Курция Александр ответствует Пармениону следующими словами: Парменион; но я Александр, бедности не боюся и помню, что я не купец, но царь. Пармениону уничижительны и побуждают думать, что Александр не самаго лучшаго о нем был мнения.
Том I. Кн. X. Гл. XIV. Об Александре Великом.