КНИГА ВТОРАЯ
Соперничество Афин с Лакедемоном. Разсуждении о правлении Кимона и Перикла, о войне Пелопониской. Падение Спартян; приобретенное ими во Греции владычество истребляется Фивянами.
Греки, прежде о себе токмо помышлявшие и во своих внутренних смятениях сухопутное токмо войско употреблявшие, малое о кораблях и о мореплавателях, служивших в торговых походах, имели попечение. Но Мидийская война учредила у них новыя корысти и новую политику. Они опасалися мщения Персидскаго двора; поношением себе щитали служение своих поселений Ксерксу: и желая иметь крепчайшую защиту, и отверсти себе вход во Асию, заключили с оными тесный союз. Хотя бы Греция не долженствовала Саламинскому бою своим спасением; но корабли свои почла бы она наибезопаснейшим против варваров остенением, и нужною связию для сопряжения многих народов морем разделяемых, для их соближения и подаяния взаимныя помощи.
Сей новый род мыслей уязвил власть Спартою присвоенную. Какую славу сия республика в Мидийской войне ни приобрела, сколь хорошо оная ни была основана, и сколь давно имя ее ни славилося: но не имея кораблей и довольнаго к содержанию флота иждивения, снишла со своея возвышенныя степени. Покровительство ея впало во пренебрежение, а Афины, посредством своих многочисленных кораблей, привлекли на себя всех взоры и завладели, казалося, превосходством свойственным еще ея сопернице.
Афины пользовалися бы маловремянным почтением, если бы Спартяне воздвигли против ея гордости и властолюбия древния свои добродетели. Сия безразсудная республика, теряющая свое могущество онаго злоупотреблением, скоро бы обстоятельствами принуждена была воспринять нижнее место, во Греческом союзе ею занимаемое. Боязнь Ксерксова мщения была ложной ужас, скоро изчезнуть определенной. Асийския поселения, к миру привыкшия и ревнующия ко своей вольности, утомилися бы безпокоющим и мучительным Афинян покровительством. Греки, из заблуждения выведенные, узрели бы свой проступок, что в забвении оставляли государство, шесть сот лет мудро ими управляющее, и не предались бы вождению народа обыкшаго, в следствие погрешностей своих законов, действовать своенравно и со пристрастием, и немогущаго предводительствовать делами. Чем бы Спартяне терпеливее сносили обиду причиняемую им раждающеюся Афинян властию, тем бы Греки скорее к ним обратилися со всевозможною доверенностию.
Не ведали они, что преходящее зло надлежит сносить терпеливо, и остерегаться, чтобы оное не усугубить безразсудными врачеваниями; не знали, что Государство, приведенное переменою во смятение, еще не погибло, коли оно свято наблюдает соделавшия его могущество узаконения. Зависть их к Афинянам приуготовила их к соделанию неправосудия всей Греции; и вместо того, чтобы препоручить повеления над войсками, определенными войну производить в Асии и поселениям даровать свободу, вождю возбуждающему любовь и почтение ко власти своего отечества, они вверили оное Павсанию, Платейскою добычею повредившемуся. Приемляй мзду от Ксерксовых наперстников, он поступал с равною против Греков надменностию и жестокостию, а с Персами слабо и с удовлетворением. Сие возбудило всеобщее возмущение; Лакедемон, отмщевая всем Грекам за властолюбие Афинян, не внимал жалобам на вождя своего произносимым. Обременю, мнил он, иго, да оное не свергнется.
Афин, где по изгнании остракисмом Фемистокла, Аристид и Кимон величайшую приобрели власть. Все Греки, Пелопониских изключая, прибегнули к их покровительству; и дабы освободиться от Павсаниева мучительства, обещали Афинскому народу, довольствовавшемуся повелением морских войск, как Спарта сухопутных, на войну не ходить, как под ея предводительством.
Хотя Лакедемоняне более не помышляли о соблюдении владычества в Греции, теми же средствами коими они приобрели оное, а ослепленные Афиняне своим щастием предавалися обширнейшим надеждам; Греция однакож наслаждалася миром. Древний дух союзнаго правления побуждал еще сих двух народов, по их привычке, к безчисленным стараниям, дабы угасить их ненависти. Сколь Греки к городу, коего они были граждане, прилеплены ни были, но непозволительным еще щитали жертвования его корыстям корыстями всея Греции, общаго их отечества. Афины и Спарта, соперницы и почти друг другу злодеи, довольствовалися взаимным присмотром и обезпокоиванием; причиненную обиду никогда со всем не заглаживали. По примеру других городов, называли они себя обе ноги, обе руки, оба глаза Греции; из того заключали, что по истреблении единыя, Греция будет хромонога, безрука и крива, и таким образом ужаснувшееся их воображение охладевало жар их властолюбия и зависти.
К тому же Лакедемон неприятеля усугубившаго своими успехами свою к себе доверенность и свое мужество; могущаго, управляя почти всеми Греции силами, с помощию своего флота делать нападения на все части Пелопониса, неприятеля предводительствуемаго в сие время людьми дарований изящнейших. Афиняне напротив того со ужасом долженствовали взирать на славу Лакедемона. Если по естеству их правления своенравие решения их учреждало; то модное тогда на площади своенравие было слепое повиновение градоначальнику, доверенность их приобретшему; а после своих великих по изгнании Пизистратов дел, познав достоинство, не вверяли они правления людям не предвидящим в какия бы бедствия война против Спарты ввергла их отечество и всю Грецию.
Хотя Фемистокл Лакедемонян ненавидел и с радостию зрел отечество свое, им управляемое, становящееся господствующею во Греции державою, но не побудил он его отмстить оружием первыя обиды Спартянами ему соделанныя. Величество его духа не дозволило ему сделаться нужным изменою. Ведая, что Афиняне были народ всегда щастие свое во зло употребляющий, познал он, что удовлетворить его страстям, а не истинной его пользе, буде поставить его главою союзныя республики, коея все движения с наивящею располагаемы должны быть осторожностию.
Аристид, будучи добродетельнее Фемистокла, своего предшественника, не имел других политических правил, как правила наистрожайшаго нравоучения, и чтил древнюю власть Лакедемона. Кимон, столь же добрый гражданин, как Аристид, всеми силами старался разорительное сих двух республик утушить соперничество, и сохранить древнее учреждение Греции. Властолюбию сограждан своих противоборствовал он со успехом, возбудив войну в Асии с Персами. В собрании народа похвалял он простоту, воздержность и умеренность Спартян, коих он сам имел нравы. ЛаконияИлоты и Мессениане взбунтовались. А как витий Ефиальт желал, отводя сограждан своих от подаяния им помощи, совершить падение Лакедемона, то Кимон объявил себя его покровителем, дабы возобновить согласие между им и своим отечеством; побудил Афинян подать им помощь и простить им обиду, бывшую возмездием их великодушия: ибо Спартяне щитали их тайными сообщниками своих взбунтовавшихся рабов.
Имея великия богатства, умерен будучи в домостроительстве, расточитель вне дома, он сопрягал непорочность и просвещение великаго градоначальника со редчайшими и нужнейшими воинскими дарованиями. Заслужил необыкновенную славу, одержав в единый день две победы, в море и на сухом пути. Блистающия его в Асии дела приобрели ему в Аттике злодеев; добродетели его и великия дарования стали подозревать опасными: и Афины возымели доверенность к человеку предприявшему и произведшему в действие Кимоново падение. Сей был Перикл. Преизящная точность разума предлагала ему всегда вернейшия к достижению цели средства. Он имел дар. усвоевать чуждейшия ему чувствования, понимать вдруг многие предметы, и соображать их с величайшею точностию; великий полководец, витий превосходный. Никогда Афины не имели гражданина соединяющего в себе толикое число удобных ко правлению народа дарований: но все сии великия качества, еще большему властолюбию служащия, соделали нещастие его отечества и всея Греции.
Он приметил, что в следствие смешения безкорыстия и сребролюбия, твердости и снизхождения большая часть градоначальников, предшествовавших ему во правлении дел, неосновательною пользовалися народа благосклонностию; а что те, которые во время своего правления пеклися о общем благе, во чрезмерное пали нещастие. И так вместо того, чтобы быть в половину добродетельным и в половину злодеем, в едином случае народ раздражать, а в другом оказывать ему рабское почитание; то сделал он себе непреложное правило, чтобы всем жертвовать своей ко правлению республикою страсти.
Надлежало ему привесть в забвение расточительныя Кимоновы подаяния; а Перикл, посредственное имея иждивение, восхотел быть государственных богатств расточитель: он раздавал народу награждения за присутствие его при суде и представлениях. Чернь, получивши страсть к суду, оставляла площадь токмо для феатра. Солон хотел, чтобы народ был трудолюбив, и предписал Ареопагу наведываться о упражнениях каждаго гражданина и наказывать неработающих. Отец, не научивший ни какому ремеслу своего сына, терял по законам естественныя над ним права, и не мог во старости ни малыя от него требовать помощи. Законодатель надеялся без сомнения, что упражняющейся в рукомеслах народ не столь часто будет находиться на площади, и предоставит больше власти сенату и судиям. Сии намерения Перикла не тронули. Не помышляя о том, что, изтребив охоту и привычку к работе, праздность народа умножит некогда пороки Димократии, он желал теперешним его признанием прилепить его ко своему благодетелю. Чернь, всегда слепая и пристрастная во своих решениях, уничтожила власть всех почти правительств, и упражнялася на площади в пополнении, толковании, ограничивании и избежании законов, без действия чрез то остающихся: того то Перикл и желал. Возвышаяся падением судейския власти, и не хотя во правлении препятствован быть ни каким законом, с радостию предвидел, что Афины, среди празнеств, зрелищ, веселий, потеряют приличные вольному государству нравы; что ненужныя художества будут в почтении; и что Афиняне, отвлеченные от своих должностей, будут наконец стяжать детскую и опасную славу, быть вежливейшим и любезнейшим Греции народом. Чем меньше республика внимание свое на производство дел обращала, тем более оныя первый судия имел власти.
Сей хитрый Афин мучитель знал, что не мог он полагаться на благосклонность народа, если не будет непрестанно стараться о своем утверждении. Великое его искуство состояло в лобзании черни, налагая тем соперникам своим молчание, и во избирании предприятий имеющих удачныя следствия. Сколь сильно ни было его красноречие, но противный случай Афинския празнества прервавший, изсушивший источник его роскоши или неприятеля введший в Аттику, привел бы вития в замешательство; а народ, зря токмо теперешний миг, и судя по произшествиям, мог бы яростию побуждаем низвергнуть обожаемого им кумира.
Тогда не с меньшею присхорбностию, но для других причин, взирал Перикл на устроившееся между отечеством его и Лакедемоном соперничество. Если Спартяне, помышлял он, вспомоществуемы силами Пелопониса, войну объявят; то сан Афинскаго начальника будет для него чрез меру тяжкое бремя, и он может быть изнеможет под тягостию войны предприятой против народа, по мнению всех, непобедимаго.
По примеру Кимона овладел он ненавистию Афинян к Лакедемону, упражняя их Персидскими походами: но самые сии успехи, чем они блестящее были, тем более возжигали Спартян зависть. Терпение их уже изнемогало, взирая на победы своих неприятелей во Асии; они утомлялися слухом великих их дел и хвалою Грециею им воздаваемою. В Спарте же мало находилося граждан, следующих древним Ликурговым законам, познавших истинныя Греции и отечества своего корысти, и воздержность наблюдающих. Сия слабая часть народа не могла бы воспретить начатию войны, если бы Перикл не воспользовался начинанием повреждения, Платейскою добычею в Лакедемоне произведеннаго. Ежегодно отсылал он туда десять талантов, раздавая их всем тем, коих он подкупить мог, и повелевал им мыслить и говорить, как добрым людям.
Но сей мир, способствовавший сперва Перикловым намерениям, стал наконец новым для него самого неудобством. С единыя стороны Персидская война выходила уже из моды, хотя и предлагала безтрудныя победы и великую добычу: что, казалось, долженствовало бы удовлетворить сугубой Афинян склонности ко славе их оружия и к великолепию их зрелищ. Со другия стороны опасно было оставлять республику со всем без действия. Недостаточно было ко упражнению ветреных разумов и ко движению обыкших, чтобы хвалить или порочить феатральное сочинение, картину, статую, здания; противоречить Ареопагу или решить несколько частных тяжеб. Афинянам надобны были неприятели, войска в поле, успехи, уроны, надежда и боязнь: и их природное безпокойствие правление ими делало трудным.
Перикла Афинские союзники не столь довольны были его правлением, как Афиняне. Асийския поселения не порицали ни роскоши, ни веселостей, в кои республика вдавалася: но они тем не довольны были, что празнества и зрелища делались на их деньги, и что Перикл требовал от них шесть сот талантов дани для безполезных граждан своих увеселений; когда Кимон брал с них для Персидския войны токмо шестьдесят талантов. Перикл поставил себе правилом приводить в отчаяние народы, не могущия без своея погибели взбунтоваться против Афин. Кроме того, что они союза между собою не имели, и что им по тому не возможно было действовать согласно, они никогда не были властолюбивы и, довольствуяся возвращением своея вольности, испросили они у Кимона, чтоб им в войне, Грециею за них с Персидским царем производимою, помогать только деньгами и кораблями. Поселения, привыкнув чрез сие к тишине и сладостям покойныя жизни, отвыкли действовать оружием; а по справедливому Фукидидову примечанию, будучи истощены платимою ими данию, не могли бы они избежать Афинскаго ига, если бы сей народ восхотел с ними поступать как с подданными, а не как с союзниками.
Представляя справедливыя сих народов жалобы, как дерзновение непозволительное и могущее изтребить повиновение, Перикл легко их соделал ненавистными; побудил Афинян к войне, власть его утверждающей, обещающей им верныя успехи и великую державу. В самом деле, республика их, довольствуясь одержанием побед и взятием городов, во что бы то ни становилось, и не ведая своих корыстей, не примечала, что уничижение ея союзников предвещало ей падение, и что их бунт в ту же приводил ее немощь, в коей она находилася перед начатием Мидийския войны.
Афины неприметно бы восприяли второе место, прежде сего в союзе Греческом ими занимаемое, если бы сия война, делающая ее ненавистною, столь долго протянулася, чтобы союзники их, отпадая по малу от их союза, лишили их своея помощи. Но Афины Перикл возымел нужду дать республике своей важное упражнение.
Время настало отчета его правления: что было дело весьма щекотливое. Хотя он и не обогатился государственными доходами, но или от небрежения с его стороны, или от неверности со стороны его подчиненных, употребленных им во правлении государственных доходов, что росходу великих сумм показано не было, и что приходы республики уменьшилися. Уничижительно было для Перикла показать Афинянам казну их в безпорядке; признаться же, что разточение, празнества, игры, зрелища окончались разорением республики и ея союзников, было то же, что оныя порочить.
Весь свет знает Алкивиадово на сей случай слово. Пришедшу ему с Периклом повидаться, говорят, что он ни кого не принимает, будучи удручен делами, и помышляет как ему давать отчет. Кабы он меня послушал, ответствовал Алкивиад, то бы скорее полышлял, как ему не давать отчета. Шутка сия послужила Периклу советом; и он стал помышлять, как бы отвратить Афинян внимание от их домашних дел каким либо вне Аттики предприятием. К нещастию его ни един соседственный Город не смел тронуться. Единые, устрашены будучи жестокаго наказания примерами, Афинами данными; другие, удерживаемы тем, что Лакедемон не берет в их делах участия и медлительностию действий сея республики, заграждали свое мщение ожидая удобных случаев, и доведен был до крайности раздражать зависть самих Спартян, коих он боялся.
Ведая, что Коринфяне не позабыли еще обиду, Афинами им соделанную в едва окончанной Коркирской войне, он надеялся, что осаждая Потидею, важное для них место, он их принудит принять оружие. В самое то время, как он единому из сильнейших в Пелопонисе народов соделовает обиду, то уже более в Лакедемон денег он не посылает; а наемники его отмстить ему могущия, продолжая сограждан своих побуждать к миру, умолкли не к стати и Периклу услужили.
Спартяне, ни малейшим в ненависти своей не удерживаемые препятствием, созвали общее своих союзников собрание, дабы разсуждать о состоянии Пелопониса и об опасностях Греции угрожаемых. Киринфяне с великим пред всеми говорили жаром. «Спартяне, сказали, они, вы есте избавители Греции, вы ее покровители: но или сложите с себя сие название, или спешите избавлять нас от зол нами претерпеваемых, и кои вы предупредить долженствовали. Время уже, чтобы ваше чистосердечие не было более игралищем Афинян властолюбия. Не ожидайте к отмщению нашему, что бы ваше истребилося могущество. Познайте Афинян: они вольности себе токмо желают, и суть главнейшия Греции злодеи. Всегда смелы, всегда предприимчивы, всегда поспешны к действию, успех, урон, все усугубляет равномерно их доверенность и властолюбие. Они мнят, что республика их приходит в упадок, коли не увеличивается. Ныне уже почитают они себя повелителями городов им надобных, и кои они покорить вознамерилися. Что вы Спартяне противопоставляете сему нетерпеливому властолюбию? Чрезмерную медлительность. Что будет ея плод? Отпадение ваших союзников и возвышение ваших неприятелей. Оставшися наконец со своими токмо силами, вознамеритеся, но уже поздно, избежать жребий многими испытанный народами. Города, ныне вас молящия, покорившися тогда Афинянам, помогут им вас удручить. Или боги напрасно человеку дали дар предвидеть будущее, научаяся прошедшему? Дабы умеренным быть противу неприятеля, непрестанно вам соделовающаго обиды, не будьте неправосудны к вашим союзникам, служить вам желающим. Вы нам покровительством вашим долженствуете. Вера союзных заключений и клятвенное обещание принуждают вас ко оному, и мы желаем зреть оных действие ныне, для вашей собственныя пользы».
Отправленные в сие собрание Афинами послы сходственно поступили с Перикловыми намерениями. Говоря неутвердительно о своем желании мира, дабы не показаться, если то возможно, войны начинщиками, не соделали предложения показующаго их желание вступить в переговоры, удовлетворить обидам, и впредь разумы обнадежить. Непрестанно воображая Марафонское и Саламинское сражения, не сокрыли, что республике, два раза Грецию спасшей, принадлежит по справедливости над оною владычество. Издревле бывает, сказали они, что сильнейшие повелевают; не мы предписали сей закон: он во природе свое имеет основание. По их мнению надлежало бы думать, что величество повеления унижается умеренностию, правосудием и благодеянием. Сия грубая речь и достойная Персидскаго Сатрапа, рабам говорящаго, возбудила негодование людей быть вольными хотящих; а объявил, что в покровительство свое он берет Коринф, Потидею, Егину и Мегару.
Перикл, коему все удавалося, пользуяся сим Спарты поступком побудил Афинян воспринять крайнее намерение. Изображая ложными чертами ея и всех Пелопониских городов поступок: «Теперь то, говорил он тщеславнейшему и гордейшему во всей Греции народу, не надлежит оказывать подлаго снизхождения к велениям Лакедемонян. Если бы они нас не нудили оставить Потидею, освободить Егину, и отменить соделанное нами против Мегары определение; то бы мы может быть могли, без собственнаго вреда, внушить нашу умеренность. Но как Лакедемон мнит, что он имеет прежнее еще владычество, и для того повелевает, то Афины, дабы не обезславиться, не должны им повиноваться. Если вы угрожению войны уступите, то они подумают, что вас объял страх; они новыя соделают вам требования, кои вы отметаете, дабы их не подвергнуться игу. Ныне можете вы отдалить опасность вам угрожающую, оказывая свое могущество: тем вы устрашите своих союзников, тем вы научите на всегда Лакедемонян, какой успех они ожидать долженствуют от своея гордости; но завтре будет может быть уже поздно».
Едва Афины и. Лакедемон корысти к восприятию побудили оружия, но в самом деле соперничество Спарты и Афин было сея войны виною. Она возбудила загражденную, но неистребленную зависть; а чем Спартяне и Афиняне были храбрее, тем ненависть их, усугубляясь, становилась неутолимою. Первое неприятельское действие было вечный распрей источник. В Монархиях, соделанныя им обиды забыться могут, для того, что Государь уделяет нрав свой народу, и может быть ни мстителен, ни властолюбив, ни завистлив. Но в республиках, народом управляемых, каковы были тогда во Греции, мог ли градоначальник противоборствовать стремлению народнаго мнения, и оное обращать во другую сторону? И так Греки другия политики не имели, как политику своих страстей.
С таким то разсуждением должно было Периклу начинать и продолжать свои действия. Надлежало узнать, что будет предмет, пружина и цель войны. Ложному бы последовал он правилу, если бы все зло от войны происходящее устремил он на Мегару, Егину и Потидею. Сожигая Коринфския корабли и жатву, не решил бы он, кому достанется владычество Греции, за которое однако же войну начинали. Афинам должно было устремляться прямо на свою соперницу, коея падение привело бы к повиновению всех ея союзников. Но Перикл, обладаем единою токмо ко правлению отечеством страстию, опасался, чтобы не вдаться в великия неудобства, или себя не обуздать, предлагая намерение уничижить Спартян и принудить их Афин признать превозходство. Если бы он един токмо раз сей отважной внял надежде, то бы не в силах уже был оное оставить, не обезславя себя и не потеряя своея власти. Он соделал неутвердительное расположение, дабы иметь свободу переменять намерение по обстоятельствам, ити вперед или назад, по своей воле, и ежедневно лучшия для своих намерений избирать средства.
Лакедемоняне не лучшей себе во предприятой ими войне дали отчет. Когда бы им поспешать должно было в начинании неприятельских действий, дабы предупредить своего неприятеля; то они много потеряли времени в безплодных переговорах. Отправленные ими в Афины послы то требовали удовлетворения не знаю какому богохульному делу, в чем на них Делфийские жрецы жаловались, то побуждали их оставить осаду Потидеи, возвратить вольность и Мегарянам; или предлагали, чтобы заключить трактат, коим бы все обязалися не делать ни какого предприятия предосудительнаго Греческой вольности. Вместо того, чтобы почитать неприятелями Афинских только союзников, упорно держащихся своих прежних обязательств, они простерли свою свирепость и на тех, кои токмо ожидали призыву и помощи для свержения Афинскаго ига. Проступок сей был весьма велик: однакож он был не главнейший из соделанных Спартянами проступков. Вместо того, чтобы войну вести под видом, что за Греческую они вступаются вольность, они снизкивали Персидскаго двора дружбу, и отдали емуАсийския поселения, коим Кимон возвратил вольность; а чрез то не заслуживали ли они ненависть, а может быть и презрение Греции?
Лакедемонские и Афинские полководцы употребили во производстве сея войны без сомнения всевозможное искуство, и мне о них судить не довлеет: но и то правда, что История мало войн описывает, коея бы главная цель столь безразсудно была приуготовлена и достигаема. Демосфен упрекал во другое время Афинян, что они с Филиппом воюют так, как варвары в кулачки бьются. «Если кто из сих грубых бойцов получит удар, то он о нем только и помышляет. По другому ли месту его ударят; он за оное рукою хватает: но удалять удары, но взирать неустрашимо на своего неприятеля и его предупреждать он не умеет и не дерзает. Вы таковы же, Афиняне! Коли вам скажут, что Филипп в Херсонесе, то вы повелеваете подавать ей помощь. Если вы узнаете, что он занял Фермопилы, то же и для Фермопил повелеваете. Если он обращает стопы своя в какую либо сторону, то вы за ним следуете, как его наемники и подчиненные. Но ведайте, что как полководец предшествует войску, так и политика должна делам предшествовать!»
Афины и Лакедемон заслужили в Пелопонискую войну таковыя укоризны. Безпрестанно теряли они друг друга из виду и ничего решительнаго не предпринимали. Единая никакого не предпринимала намерения, пока другая не выступила в поле. Делали набеги в Аттику или , и все их предприятия были некоторым образом стычки, а не главное сражение. В то время, как Архидам на Платеян и на Акарнанию нападает, Афиняне стремятся в Калкиду и Вотидею. Сколь скоро некоторой из его союзников взбунтовался, то все их внимание обращается в ту сторону. Война производится то в острове Леозе, в земле Мегарской, в острове Коркире; то в Етолии, в Веотии или во Фракии. Начиная разныя предприятия каждая республика разделяет свои войска и не может пользоваться своими выгодами. С единыя стороны бывает щастие, со другия нещастие; успехи противоборствуемы бывают почти равными уронами. В немощь пришедшия Афины и не могут друг другу предписать закона; но ненависть их усугубляется и лютеет от немогущих ей удовлетворить усилий; а безплодное их властолюбие преломляет наконец чувствительным образом все пружины Греческого правления.
Если бы Перикл долее прожил, то вероятно, что бы Афины не впали во презрение, в кое их ввергнули его преемники. Сколь предприятия его ни были противны корыстям его отечества; но он их исполнял с некоим блеском и мужеством, народ ослеплять могущими. Могло бы случиться, что сей муж, коего Греция по справедливости удивлялася превосходным дарованиям, возымел более смелости, видя Спартян ошибки, медлительность и нерешимость; могло бы случиться, что он, не опасаясь более ни чего, восхотел бы окончать решительно распри сих двух республик, великое зло взаимно себе соделавших, и коим для того не можно было престать ненавидеть друг друга. Правление его соделало Греции смертельную язву; а смерть его, в третий год сея войны воспоследовавшая, ни малыя не оставила надежды к действительному оныя излечению. Во преемники Периклу предстала толпа людей, маловажным властолюбием побуждаемых, кои, не имея ни каких дарований, ни сведений, ни сердечныя правоты, ни возвышения разума, думали, что будучи только пронырливыми, удручая достоинство и лаская пристрастиям народа, они могут управлять республикою.
Перикл удалял всегда со тщанием людей достойных, приобщая ко производству дел под своим повелением людей, токмо ему преданных и немогущих возбудить его подозрения; но сие не единая была причина, истребившая в Афинах разум превосходный, или удалившая его от правления республики. Закон Остракисма не производил сперва худых действий, для того, что граждане привыкли любить славу и вольность; и сколь долго то продолжалося, что для приобретения почтения в Афинах надлежало иметь дарования великаго политика, столь долго и безбоязненно подвергались они изгнанию и неблагодарности своих сограждан. Но с тех пор, как Афиняне под правлением Перикла пристрастилися к философии и ко свободным художествам, так, что отличившимся в оных равное с великими полководцами и с великими градоначальниками оказывали почтение; то разумные люди, увидя безопасный путь, отверстый ко славе, стали мыслить, как отец Фемистоклов, который со прискорбностию взирал на стяжание сына своего чинов в республике неблагодарной и поощряющей достоинство обманчивыми токмо награждениями. Он иногда водил, говорит Плутарх так думать в таком городе, где честолюбие, пронырливыми людьми во презрение приведенное, с любовию ко славе не сопрягалося.
Да и весьма бы трудно было, чтоб Афиняне способны были к великим делам, упражняяся в веселиях, играх, празнествах и зрелищах, с тех пор, как их сребролюбие и роскошь с союзников их дань собирало. Могущество их в море, оградою Греции быть долженствовавшее, служило, говорит Ксенофонт, ко изощрению их склонности ко сладострастию; на столе их находилися все редкости и изящности Сикилии, Италии, Кипра, Египта и брегов Еллеспонта. Предавшагося роскоши города, нравы могут произвести человека любезнаго, но не великаго мужа.
Как бы то ни было, Клеон, о котором все историки говорят со презрением, приобрел некоторое превосходство над всеми теми, кои восхотели овладеть властию, Периклом приобретенною. Щастие его вперило во пронырливых людей уверение; к возвышению своему или ко истреблению своего соперника они употребляли токмо хитрость, ласкательство, ложь, клевету, и все подлыя средства служащия в поврежденной республике к достижению достоинств; но в оных поддерживать не могущия, разве оная дошла до вершины повреждения. Востревоженный народ ухищрениями и составишимися дабы его обманывать партиями свергнул на конец иго лености, с коею он предавался гражданину доверенность его приобретшему. Он не полагался более ни на кого, всегда остерегался, стал несговорчив, и не мог управлять ни быть управляем.
Клеон ввергал уже республику в нещастие, как знатнейшия граждане, коих он стал злодей, желая снискать благосклонность черни, возбудили ему соперника; но лучше Никия к сему никого не сыскали, которой от чрезмерныя застенчивости боялся народнаго присудствия. Из сего можно видеть, сколь он был способен к тому, к чему его определяли. Он имел добродетели, великия дарования, красноречие; но незнаю, от некоей робкой к себе иедоверенности не смел показать себя таким, каков он был в самом деле. С шумною своею наглостию, Клеон угнетал смиренномудрие; единому прощался грабеж, а другаго безкорыстие и неприметно было. Храбрый воин; но раздумчивый вождь; всякое предприятие Никию казалося невозможным; когда же он начинал наконец действовать, то способный к тому миг уже прошел. Он только сомневается, размышляет; а едва решиться начинает, как ему лучшее средство представляется, которое он так же для другаго отметает. Клеон, напротив того, не сомневался ни в чем; мудрое или отважное предприятие, благоразумныя или безразсудныя средства, все ему было равно. Наконец все Афины, не решившиеся или разделенные между добродетелями и застенчивыми качествами Никия и Клеоновыми пороками и безстыдным сумозбродством, не дерзали принять намерения, а если что делали, то худое к тому избирали средство.
Скоро потом совместником их стал Алкивиад. Он не был человек честолюбивый, но тщеславный, желающий, чтоб об нем знали и чтобы об нем говорили. Храбрость его, красноречие, все в нем украшалося приятностями. Вдавшися сладостям пирования и любови, наблюдая приятности и некоторой выбор во нравах, всегда их падение предвещающий, казалося, что он для отдохновения только от веселий вступался в дела республики. Разум имел он великаго мужа; но душа его, пришедшая в немощь постоянное имети прилежание, вздымалася к великому токмо мгновенно. Трудно поверить, что человек довольно гибкий, дабы в Спарте быть столь суровым и строгим как Спартянин, в Ионии столь веселия изыскивающим как Ионианин, который во Фракии примеры подавал грубости, а в Асии превосходил выбором своея роскоши Персидскаго царя Сатрапов, мог бы быть великим мужем. Хотя он и ходил в Сократово училище; но сомнительно, был ли он уверен, что во свете есть иное благо и зло иное, как его веселия и его печали. Всяк знает, что ему сказал Нелюдим: не унывай, друг мой, я рад, что ты в народе снискал благосклонность; будь у всех в чести, ты за меня отмстишь нашим глупым Афинянам. В самом деле всё уже пропало, когда человек Алкивиадова нрава предводительствует делами. Приятности смягчают вид пороков; падение нравов причиняет падение законов; приятныя токмо даровании бывают поощряемы и в почтении, а правление, будучи без правила, действует по своенравию.
С такими правителями Афиняне предпринимали токмо неистовыя и не соображенныя намерения. Многия союзники от них отпали, другие являли то же намерение; и по десятилетней войне Амфипольское сражение не истребило их тщетную надежду владычествовать во Греции. Лакедемоняне со своей стороны, не отрицаяся властолюбия, утомлялися войною в разорение их приведшею. Рабы их бегали от них ежедневно, над союзниками же своими они уже не имели прежней власти. Клеон и Врасид, сии вечные мира злодеи, уже умерли. Тревожущийся войны опасностями и переменами Никий желал в покое пользоватися приобретенною им властию; а Плистианакс Спартянской царь тысячу имел особенных причин, дабы стараться успокоить Грецию.
Спартяне и Афиняне сделали наконец перемирие; а мирное заключение, святейшими клятвами утвержденное, слабый бы был залог общественныя тишины. Исполненные всегда властолюбием и недоверенностию, сии два народа не токмо не соединяли своих сил, так как они условилися, дабы поспешить во исполнении заключеннаго ими трактата, к коему союзники их приступить отрицалися; но изыскивали напротив того средства, дабы нарушить свои обязательства. Они себе поставили правилом взаимной себе тайно делать вред; и не взирая на свой союз, будучи всегда войну начать готовы, наслаждалися токмо обманчивым миром; как Афины, некиим пораженные безумием, соделав себе внезапу усилие, ужасное собрали войско, дабы овладеть Сикилиею.
Давно уже сие завоевание прельщало Афинян властолюбие, и со всею своею властию едва их мог удержать от сего предприятия. «Что вам дела, говорил Никий, до Сикилий? Мы уже давно испытываем, что республика утомляется множеством своих союзников. Правда, что Леоитяне и Егестяне живут в безпокойствии, и послы их справедливые приносят на мучительство Сиракусы жалобы; но мучительство сие каким Афинам угрожает нещастием? Время ли тогда помышлять об отдаленных завоеваниях, когда все нас побуждает стараться о собственной безопасности? Можно ли поверить, что мы миром наслаждаемся, когда вся Греция в огне? Желая всегда почти принять участие в войне наших союзников с Лакедемонянами, или для того, что мы не умеем снискать в них повиновения, или для того, что мы не хочем, чтобы они нам повиновалися, мы уверены, что Спартяне нас ненавидят; какою же неосновательностию побуждаемы хотим мы пренести силы наши вне Аттики в такое время, когда бы мы оныя призвать долженствовали, если бы они от нас отдалены были? или мы хотим немощию нашею побудить неприятелей наших к нарушению обязательства их безпокоющаго? Или мы хотим прити в несостояние противиться войскам Пелопониса, когда оныя вступят в Аттику».
Афиняне не были уже способны слушать сии мудрыя разсуждения; Алкивиад исполнил их несмысленными надеждами: предвидеть препоны и опасности сего отважнаго предприятия, было бы дело худаго гражданина. Республика столь же прискучившая перемирием с , как утомленная войною, ласкалася возстановить на щет Сиракусян уроны Спартою ей причиненныя. Она не сомневалася, чтобы покорение Сикилии не могло окончаться в единое лето, и взирая на Сиракусу, как на место военных своих снарядов, откуда распространит она владычество свое над Италиею, и над Африкою, готовилась уже нападать на Пелопонис с соединенными сих покоренных земель силами.
Сколь предприятие сея войны было само по себе несмысленно, столь и выбранные ко исполнению онаго средства были сумозбродны. Перед отъездом своего флота Афиняне определили, чтобы, по раззорении Сиракусы и Селинуита, жители их были проданы, а с других городов взята бы была дань. Чрез сие побуждали они Сиракусян и Селинуитян защищаться до самые крайности; а приводя их в отчаяние, они их делали непобедимыми, если им к оному оставалося средство. Чрез сие отвлекали они от себя сердца Сикилиан, отметали их помощь против Селинуита и Сиракусы, единую им с сими двумя городами влагали корысть и единое с ними побуждали защищать отечество.
Как Афиняне уже Фемистокла не имели, которой бы своею мудростию и своими великими дарованиями мог совершить худо начатое предприятие: то война сия потолику могла некоторую успеха подать надежду; поелику оною производить будет Алкивиад, коего храбрость и разум могли произвести странныя произшествия, чрезвычайныя перемены, неожидаемые счастия удары, разум в замешательство приводящия, и переменяющия естество вещей. Но едва вождь сей пристал ко брегам Сикилии, как злодеи его, погубление его умыслившия и привлекшия на свою сторону священников и веру, устроили его возвращение, обвиняя его перед народом во злодейском преступлении. Никий, почитавший некоторым изумлением своих сограждан войну сию, разделил полководство с Ламахом, воином предприимчивым, мнящим, что все он превозможет упорным мужеством, и что к действию способнейшия обстоятельства суть те, в коих он находится.
По смерти сего вождя Никий убоялся войском един предводительствовать; противореча всегда Ламаху, он принужден был иметь какое-либо мнение: но никакого уже не имел, как все в его осталось ведомстве. Он просил помощи и товарищей; а их ожидая оставался без действия или помышлял о возвращении. и Евримедон были к нему присланы; а сии вожди будучи весма несходных нравов, и по тому несогласны, не имели бы успеха в наилегчайшем предприятии.
Сиракусяне, вспомоществуемыя Коринфянами и Спартянами, и под предводительством Гилипа освободили город свой от осады. Многократно разбитые в море и на сухом пути Афиняне, и заключенные некоторым образом в Сикилии, где они не могли ожидать привозу съестных припасов, и откуда им не возможно было укрыться, принуждены были предаться власти неприятеля. Воины были проданы как рабы, или посланы в каменоломную работу, а полководцы их, Никий и Демосфен, избежали уготовленныя им казни, предавая сами себя смерти.
Перемирие между Афин и Лакедемона уже прошло; а первая из сих республик, будучи устремляема, так сказать, слепым роком ко своей погибели, внимала токмо ненависти и отваге, вместо того, чтобы ей весьма полезно было, снисходительной быть ко древним своим неприятелям. Спартяне подавали слабую Сиракусе помощь, коея послы сильныя просили диверсии; они противилися еще своей ненависти и Алкивиадовым пронырствам, которой, мстя своему отечеству, старался возбуждать ему неприятелей. Вместо того, чтобы пользуяся такими расположениями превратить перемирие в основательный мир, Афиняне, зная свои в Сикилии худыя успехи, сами начали неприятельския действия, нападая на
По чрезвычайных расходах и уронах в Сикилии ими претерпенных, республика их не могла уже противитися Лакедемонянам. Казна их была истощена; людей, могущих носить оружие, у нее не было. Не имея ни кораблей, ни матрозов, едва некоторое морем получала пропитание; Аттику уже не пахали с тех пор, как Лакедемоняне, по совету убегшаго к ним Алкивиада, укрепили Декалию, откуда они безвозмездно опустошали всю землю. Презренные союзниками своими Афиняне оставлены были и теми, кои им до сих пор были верны. Спарта, коей Сиракусяне, отмщевая сами себя, дали многочисленный флот, владычествовала по своей чреде в море, а послы Тисаферна, Сатрапа малыя Асии, обещавали ей помощь, и требовали конечнаго Афин разорения.
Среди толиких бед, жесточайшия между Афинян возстали несогласия. Народ обвинял богатых во всех республикою терпимых нещастиях. Богатые ставили тому виною наглость народа, и говорили, что не будет уже пути ко спасению, если у него не отымется власть, которую он не престанет употреблять во зло. Писандр, их глава, уничтожил народное правление и препоручил самодержавную власть совету, коего он был начальник, и которой, желая утвердить рабство народа, употребил но тщетно все жестокости мучительства. Раздраженные но не покоренные разумы возмутилися с новым стремлением; а если бы Спартяне напали на Пирей, в то время как ярость распрей величайшия рождала насилия, то Афиняне, говорит Фукидид
Превосходство Спарты скоро изчезло. Сиракусяне возвратили свои войска, дабы защищаться против Карфагенцов; а Алкивиад, по смирении своего отечества, презрение испытавший, бояся чтобы при падении онаго не быть угаетену онаго бременем, показал Тисаферну истинныя корысти Персии. Он убедил его, что ему не надлежит оканчивать войну, Грецию опустошающую, и великую против Афин подавать Спартянам помощь; но поддерживать сих двух республик соперничество, содержать их в равновесии, уравнивать их выгоды и истощевать их единую другою, дабы принудить их прибегнуть к покровительству Персидскаго царя, который будет ходатай, или лучше сказать судия Греции.
При сих обстоятельствах, Алкивиад возвратился в Афины; а народ, не зная кому вручить свою доверенность, прибегнул к нему и возлюбил его до боготворения, для того, что он его гнал. Внезапу унынию наследует мужество; вождь вселил уже во всех разумы свою надежду; последнее делают усилие, все вооружаются, ищут неприятеля, нетерпеливо желая победить или умереть; и Афиняне одерживают победу, довольно знатную, чтобы принудить их неприятелей просить мира.
«Время уже, о Афиняне, сказали Спартянские послы, прекратить наши долговремянные распри; война есть равно для вас и для нас разорительна, она умалила нашу власть во Греции; а как она у вас отъемлет союзников, то не надейтеся, чтобы она вам отдала владычество, вами присвоеваемое: боги хотят без сомнения, чтобы единый из наших городов другому не повиновался. Да не заградит последний ваш выигрыш сердца ваши миру: не благоразумно будет на щастие полагаться; вы и мы довольно испытали онаго непостоянство. Судите нас, но судите и себя правосудно. Мы населяем плодоносныя Пелопониса земли, а вы имеете токмо безплодную Аттику. Войною вы потеряли многих из ваших союзников, дружбу вашу искавших. Богатейший и могущественнейший всея земли Царь дает нам вперед деньги на военные росходы: а вам платят дань токмо несколько народов, обнищавших вашими потребностями. Таково наше взаимное состояние; мы однакоже просим у вас мира, не хотя употреблять во зло наши выгоды. Останемся с обоих сторон повелителями городов, бывших прежде войны в нашем подданстве; возвратим друг другу равное число пленников, и выведем гарнизоны поставленные нами в города нам не принадлежащия».
Афиняне отвергли сие Спартян предложение, не для того, что не восходя до источника несогласий, им не можно было твердый между обоими народами заключити мир; но ради своея надежды и властолюбия равно высокомерных. Сия республика не мнила, что может испытать нещастие под предводительством : да и в самом деле, вождь сей был счастлив во своих предприятиях ; но она еще не знала своего собственнаго непостоянства. Алкивиад, не основательным своим поведением подавая всегда злодеям своим средства ко своему несчастию, вторично потерял свое место; да и в самое то время, как младший Кир, нижния Асии градодержатель, помышляя взбунтоваться против Артаксеркса Мнемона, брата своего, дал великий Лакедемонянам флот, дабы тем привлечь Пелопониских народов на свою сторону, и как Лисандр начинал управлять делами в Лакедемоне.
Сей вождь показал наконец заблуждение их поведения. Он разсуждал, что к войне, столь долгое время продолжающейся, и с такою ненавистию и упорством производимой, крайность будет благоразумна, что Лакедемон и Афины великия друг другу соделав обиды не могут искренно помириться, и что единая должна другой собою жертвовать. Он разглашал, что дело идет не о корыстях некоторых союзников; но о владычестве Греции, что Афиняне онаго не отрекутся, пока не будут уничижены; что необходимо надлежало у них отнять всю надежду, разоряя их в конец; и что другим образом мир будет преходящее токмо перемирие, и нарушится вероятно в таких обстоятельствах, когда Лакедемон не будет в состоянии сопротивляться. И так Лисандер взирал на каждый успех не иначе, как на возводящую его степень к овладению Афинами. Если он истребил остатки морских их сил, то оное было в том намерении, чтобы их осадить с моря в то время, как Агид и осадят их с сухаго пути.
Нещастный Афинян час приспел. В крайность приведенныя, не имеют они мужества погрестися во своих развалинах, единое средство остававшееся им к одержанию победы. Просили мира, согласилися разорить свои укрепления и Пирейския стены, освободили города платившия им дань, призвали паки изгнанных, отдали все свои галеры, опричь двенатцати, и обязалися войну производить токмо под предводительством Лакедемона. Наконец Лисандер, совершая уничижение сея республики, вверил всю власть тридцати гражданам, оную удержать могущим повинуяся рабски его повелениям.
Афины служили местом ярости тридцати мучителей погубивших всех тех, коих мужество им опасно было, или у которых они не могли отнять имения. Город сей, исполненный трофеями мужеству и любви вольности воздвигнутыми, заключал в себе токмо презрительную чернь ; со всех сторон видны были нещастные времянем недостатков удрученные, потерявшие при Перикловом правлении навык работы и получившие страсть веселий, и жалеющие о своей праздности и зрелищах, а не о своей вольности.
Трасивул, коего Павсаний мудрейшим и мужественнейшим из Афинян называет, соделал заговор для спасения своего отечества. С шестидесятью изгнанниками, как сам, рушил он мучительство и возвратил Афинянам свободу. Но мог ли он возвратить нравы и мужество, приличные вольному народу, людям привыкшим к поруганиям и сраму? Димократия будет правление наглой толпы, которая не будет тронута славою отцов своих. Все достойства снидут с своея степени. Воинския качества и Гражданския добродетели ни во что вменятся. Стихотворцы, мусиканты, комедианты, украшатели феатра будут республики начальниками. Позволят ли мне предварить времена? Еввул скоро издаст безчестное повеление, коим определится употреблять на зрелища капитал на войну положенный, и под смертною казнию запретится, чтобы ни кто не предлагал о уничтожении онаго определения. Сие спящее к общему благу равнодушие, Демосфеном Афинянам упрекаемое, стало всеобщим республики разумом. «Ваши Панафенеи и , скоро скажет им сей витий, празднуются всегда с великолепием, и в определенной для оных день. Вы все предвидели, ни какое препятствие вас не остановляет. Дошло ли дело до зрелищ? – то о раздавании роль разсуждаете вы с великим прилежанием, и всяк из вас знает имя гражданина, выбраннаго каждою семьею, для надзирания в повторениях над своими мусикантами и бойцами. Разсуждаете ли вы о вашей безопасности и о предупреждении неприятеля вольности вашей грозящего? – то вы теряете ваше внимание, разсуждение вас утомляет, вы ничего не предвидите; и если наконец вы сделаете определение, то оное всегда от части токмо исполняется, да и то поздо».
Между тем, как Спартяне радости предавалися, и мнили впредь над Грециею царствовать без прекословия, «не полагайтеся на ваши триумфы, сказал им тут сенатор, достойный места в отечестве своем им занимаемаго. Безмерное уверение сопутешествует всегда щастию; Афиняне, предавшиеся ему слепо, восхотели, после Мидийския войны отнять у вас владычество во Греции. Ныне видите вы плод их властолюбия; бойтеся, чтобы и ваше не равной имело успех. Мы победили, а может быть мы достигаем до часа нашего падения. Сколь мы уже далеко отстоим от щастия, если мы мним, что страсти наши превосходят мудростию Ликурговы законы! Если бы властолюбие усугубляло щастие республики, то повелел ли бы он помышлять нам токмо о нашей сохранности?»
«В таком правлении, какое теперь есть во Греции, где все города равно своей ревнуют вольности, почтение токмо и доверенность могут вам их покорить ныне, как они их некогда покорили отцам вашим. Что вы от хитрости ждете? С каким бы искуством она ни была уготовленна, то скоро она откроется. Прибегните ли вы к силе? оное конечно не удастся; самая победа ваша служит оному доказательством; в какое вы впали истощение уничижая Афинян? Каким трудам, каким бедствиям вы подвергнетесь, если взятие каждаго города вам так дорого станет, как взятие Афин? Почто ласкаетеся вы, что Афинян порабощение уготовляет вам повиновение всея Греции? Мы зрели устрашенных нашими распрями и нашими предприятиями Греков, союзы заключающих и наблюдающих свою безопасность; коли они теперь в смятении, то будьте уверены, что оному скоро последует негодование; оно уже в их сердце».
«Но пускай столь же неправосудные, как мы, боги споспешествуют нашим властолюбивым предприятиям; вы будете господствовать во Греции страхом, но с сего же мгновения предвидеть долженствуете, что не можно иначе вам сохранить владычества, как уничижая разумы, так чтобы они не имели довольно мужества восхотеть свергнуть ваше иго. В какую вы немощь ввергнете Грецию, коея вольность соделовает могущество? Если Персидский царь в другий раз покорить ее вознамерится, если другий неприятель явится у ваших пределов, то какия силы вы против их поставите? Обрящете ли вы с рабами вашими паки Саламину, Платею и Микалю? Я вам не предвещаю сии мнимыя нещастия; и то, что вы в Пелопонискую войну испытали, может вас научить, в чем состоят ваши корысти. Сколь долго мы свято исполняли Ликурговы законы, и старались о согласии Греции, то ничто не могло умалить нашего благоденствия; да и с малым числом наших граждан и мало пространною нашею землею силы наши были непреоборимы. С тех пор, как вы внушили вашу зависть, властолюбие и ненависть, то принуждены были прибегнуть к покровительству Персии, вами побежденной; вы искали мира, сражаяся за владычество, да вы и принудить не могли ваших союзников к наблюдению перемирия с Афинами вами заключеннаго».
«Возрим на наше состояние; поспешим, Спартяне, клясться пред олтарями богов, что мы наблюдать будем Ликурговы ».
«Поспешим собрать всех Греков; и не оказывая им наглую победителей радость, предстанем им в печальных одеждах, устыженные плачевным состоянием, в кое ввергнуть Афинян нас привела необходимость. Признавая нашу вину против сего народа, коего бы мы не долженствовали завистию нашею возбуждати властолюбия; поведаем, что, по злощастных между нами распрях, нужно было неутолимыми жертвовать Афинами всеобщему спокойствию. Обвиняя великодушно нашу неправоту противу всея Греции, над коею мы права не имеем, приобретем паки нашим раскаянием доверенность потерянную нашим безразсудным властолюбием. Докажем, что мы не можем в другий раз в тот же впасти проступок. Да будут все Греки вольны, и да не усумнятся в том, видя наше старание к возстановлению Афинских развалин».
Хотя бы кичащийся мог следовать сим советам, если бы они ему были даваемы победившим неприятеля полководцем; но никогда Спартянин не имел нравы столь отменные от нравов своего отечества, как Лисандер. Клятва, обязазательство, добродетель, вероломство, все что у человеков есть свято, все что им есть ненавистно, почитал он тщетными словами. Сан гражданина казался ему презрителен; он стяжал престола, не как мучитель хотящий взойти на оной силою; но как человек хитрый, пронырливый, под видом исправления в правлении злоупотреблений. Намерение его, повествуют историки, стремилось к охулению наследия престола, как грубаго и мучительскаго закона, вверяющаго государство часто малолетному младенцу, старику или человеку, едва гражданином быть достойному; а благосостояние общества требует, чтобы царский венец был награждением достоинства.
Для приуготовления разумов к толь важной перемене, надлежало влиять склонность к новостям, разслабить власть законов, повредить нравы и привести все страсти в действие. В то время, как Спартяне по толиких трудах торжествовали над своими неприятелями, и как их щастие отвращало их внимание от самих себя, Лисандеру было не трудно их обмануть. Он их не токмо не возращал к их древним правилам; но напротив того уверил их, что другия времена, другия обстоятельства требовали от них новых мыслей и новую политику. Они перенесли в город свой полученную над неприятелем добычу; взяли дань со своих союзников, и начиная мыслить, что имеющия в руках власть, главныя оныя должны иметь выгоды, хотели во Греции столь же сурово владычествовать, как Афиняне. Собирая сокровища, думали они, веря Лисандеру который не имел бы ни малыя надежды, сколь долго бедные и бедностию своею довольные граждане ни малыя не будут иметь выгоды разрушать законы, и государством жертвовать частному своему блаженству.
Лисандер уверил Лакедемонян, что все бедствия Греции происходят от великия Греков вольности; а дабы воспретить им быть должностей своих изменниками, то надлежит искоренить народное правление, и вверить оное судиям (которых ему без труда можно будет привлечь на свою сторону, или обоязнить), власть, коею народ никогда не может пользоваться благоразумно. Он подал Спартянам надежду, что республики, смятенные падением Афин, коих они боятся могущества удивляясь оному, повиноваться будут жребию им уготовляемому, не дерзая произносить жалобы. Он их осудил потерять свои законы и правление, а учрежденные им у них правители были честолюбия его орудиями, долженствующими по его воле во Греции производить действия.
Лисандерова гораздо оных опаснее. Хотя и определено было, говорит Плутарх, чтобы принесенные в Лакедемон богатства на государственныя токмо употреблялися нужды, и чтобы уличенной гражданин, что имеет у себя золотую или серебреную монету, предавался смерти; однакож злато и сребро скоро из государственная казны разсыпались по гражданам, и со сребролюбием принесли в домы их повреждение нравов. Можно ли было надеяться, прибавляет сей благоразумный историк, чтобы почтенныя обществом богатства были презренны частными людьми? К чему то служило, что закон был у Спартянских дверей стражею, затворяя вход злату в их домы, когда душа их сребролюбию отверзалася.
сребролюбием и роскошью. Лакедемонян строгость медлительно навыкала изыскиваему выбору веселий и сладострастия, сопутешетвующих изобилию и праздности. Сперва богатства нарушили токмо некоторые Ликурговы законы; а навык добрых нравов придавал еще новым порокам некоторой род застенчивости, успех оных одерживающей. И так Лакедемон представил бы в самом своем повреждении зрелище удивления Греков достойное, если бы они внимание свое обращали не столь на оставленныя ими добродетели, как на оставшияся у них. Хотя Спартянские граждане не дерзали еще пользоваться богатством; но тайно собирали уже оное и ожидая для показания своих соблазнительных сокровищ, чтобы число винных могло осмеять и удручить закон, они были более ко своему нежели к государственному прилеплены сокровищу. Общему благу внимали они без рачения: народ, исправляться начинающий, может великия произвесть дела, не взирая на пороки, коих он еще не истребил; но народ повреждающийся никакой почти пользы не получает от оставшихся ему добродетелей.
Лакедемон другаго порока и не имел, как властолюбие побуждающее его к явному во Греции владычества присвоеванию, то я знаю, что окружен будучи народами безпокойными, завистными и храбрыми, нетерпеливо господство его сносящими, он бы потерял свою власть. Я не порицаю его наконец изнеможение, для того что падение его было необходимо; но порицаю его в том, что не принял осторожности обыкновенным разсудком ему предписуемой, дабы предварить или отдалить опасности ему угрожаемыя. Прилепленные чрезмерно ко властолюбию Спартяне и потому не в состоянии будучи возстановить древнее свое правление; имея уже противныя корысти всей Греции, и не имея ея по тому преградою против варваров, они должны были прибегнуть к политике хитрости и пронырства, коея во истории мы столь много видим примеров и опричь которыя мы ныне в Европе другия не знаем; они должны были ссорить своих соседей и союзы заключать с чужестранцами. Не говоря о Фракианах и Македонянах Лакедемону отпереться от предприятия младшего Кира и от Греков последовавших ему в его походе; надлежало привлечь на свою сторону Сатрапов нижния Асии, снискать дружбу Артаксеркса привели в презрение свою власть во Греции.
Сколь скоро Агесилай начал в Асии усиливаться, то Артаксеркс Конону, Афинянину убегшему в его государство. В то же время послал он Тимократа родянина во Грецию, дабы в оной произвести бунт против . Сей посланец, разсыпая великия деньги, привел Афинян в состояние возстановить свои стены и побудил без труда знатнейших граждан Фив, Коринфа и Аргоса сделать в пользу Персидскаго Двора в диверсию. Одержанная союзниками при Алиарте победа столь жестокой причинила Спартянам ужас, что они повелели Агесилаю Немее и Коронее, союзники мира не просили; но и при сих двух победах Лакедемонское владычество столь поколебалося, что Персидский царь, бояся прежде из государства своего быть выгнан, то же был в несогласной Греции, что бы их была республика, любя правосудие, то есть он стал их судиею. Повелел чтобы все города были вольными и управлялися по своим законам; союзники немогшия предаться мщению, и продолжать войну не получая от Персии денег, и истощенные Спартяне равно повиновалися предписанию Персидокаго двора: таково то было подлое малодушие, в кое Греки ввержены были своими распрями.
Уступая необходимости, всегда властолюбивый и не наученный своим нещастием познавать свои корысти, положил оружие в намерении паки восприять оное при первом удобном случае. Оной явился в скором времяни; как Персидский двор не имел более дела с Греками, которых он уже не боялся, то Олинф, Флионт, Коринфия, Аттика, Арголиада, Веотия, словом вся Греция почувствовала Спартян превосходство; из Кадмейския Фивах царствующих, произошел на конец удар разрушивший их могущество.
Можно в историках видеть, до какого зверства доходили Кадмейския мучители, и с каким мужеством и осторожностию Пелопид Агесилаево подало бы причину думать, что успехи его в Асии не столь были плод его искуства, как превосходства Греков над Персами; если бы не можно было обвинить его великия лета в угашении сего огня, сего проворства, сего предвидения, Ксенофонтом столь много похваляемых. Сей государь не предпринял ничего великаго, ничего решительнаго; по справедливости ему упрекают, что набеги его на Фивянския земли испытывали Фивян мужество и их воевать научали.
Фивами управлять Пелопид и Епаминонд их добродетель, равная их великим дарованиям, единую им дала корысть и сопрягла их узами наитеснейшия дружбы. Пелопид презирал богатства, родившися между ними; Епаминонд боялся, чтобы счастие не нарушило своею благосклонностию Философскую бедность, коею он наслаждался. Тот, в войне стремителен, проворен, горяч, имея о всех ея частях сведение, не столь любил славу как отечество. Редкая похвала! Он радовался, что друг его полезнее его был Фивянам. же, казалося, не ведал превосходства своих великих дарований. Перешед по неволе из училищ любомудрия ко правлению государства, он соединял Сократовы добродетели с мужеством, с просвещением и с великими качествами Фемистокла.
Пелопид выиграл бой при ; и сие было, говорит Плутарх, опыт славной Левктрской из сообщества с людьми, семья, чрез брак в родство с ним вступившая, почла бы себя участницею его срама. Всем гражданам, с ним встретившимся, позволялось его бить, и закон запрещал ему защищаться. Число граждан, при Левктре обезчестившихся, Агесилая ужаснуло. Видя республику людьми истощенную, дал совет, оставить сей раз без действия закон трусость наказующий; и сохраняя несколько безполезных отечеству защитников, он рушил правление, коего воинския добродетели были главною пружиною, с тех пор как Спартяне потеряли презрение богатств, любовь бедности и умеренность Ликургом им дарованныя. Не можно читать историю сего славнейшаго и добродетельнейшаго во древности народа, видеть тогда его нещастный конец, когда он мнит, что на вышшую взошел степень могущества, и не быть тронуту человечества жребием и тленностию наших добродетелей. Людям то, сужденным управляти государствами, довлеет почерпнути в сих великих произшествиях нужныя просвещения к соделанию истиннаго народов могущества и благоденствия.
утвердил уничтожение Спарты, построя на пределах Лаконии Мегалополь, и населя его разсеянными прежде сего по малым селениям: по соединении своем, узнав свои силы, они были в состоянии отмщевать обиды Лакедемоном им соделанныя. Он призвал паки в Пелопонис Аристодимовых великих дел, ненависть ко Спартянам, надежду мщения и их удручения.
Побежденные еще Фивянами при Мантинее Епитадей, отверзая безпрепятственной сребролюбию путь, издал закон позволяющий продавать свои поместья и распоряжать оныя духовными. Жадность богатых овладела всею Лакониею, а оставшиеся без поместья граждане снискивали рабским образом их благосклонность, или делали возмущения, желая возвратить потерянныя свои имения. Руки Спартян, уготованныя ко владению мечем, щитом и копием обезчестилися орудиями художеств роскошию введенных во изумленную Лаконию.
Конец вторыя книги.