Памятник дактилохореическому витязю

ПАМЯТНИК ДАКТИЛОХОРЕИЧЕСКОМУ ВИТЯЗЮ ИЛИ ДРАМАТИКОПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ ЮНОШИ С ПЕСТУНОМ ЕГО, ОПИСАННЫЕ СОСТАВОМ НЕСТИХОСЛОВНЫЯ РЕЧИ ОТРЫВКАМИ, ИЗ ИРОИЧЕСКИЯ ПИИМЫ СЛАВНОГО В УЧЕНОМ СВЕТЕ МУЖА N. N. ПОБОРНИКОМ ЕГО ЗНАМЕНИТОГО ТВОРЕНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ, ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ, ПРЕДЪИЗЪЯСНЕНИЕ, ПРЕД... И ВСЕ ТОМУ ПОДОБНОЕ

Для дополнения стихотворного отделения моей библиотеки, вивлиофики, книгохранилища, книгоамбара, я недавно купил Тилимахиду; развернул ее (некогда для отдохновения от чтения торжественных песней), перебирал я в ней листы, и нашел, к удивлению моему, нашел в ней несколько стихов посредственных, множество великое стихов нестерпимо дурных... нашел, подивитесь теперь и вы, нашел стихи хорошие, но мало, очень мало. В сию минуту вошел ко мне знакомой мой N. Он держал в руках Жизнь моего отца, сочинения Коцебу. Мысль сверкнула в уме моем и я предпринял, наподобие сказанной книги или несколько на нее похожее, начертать что либо в честь впадшего в столь уничижительное презрение Творца Тилимахиды; попросил я моего знакомого взять перо и писать то, что я ему сказывать буду; а я, перебирая сначала листы сея тяжеловесныя пиимы, следующие произнес слова: 1. Вступление, Тилимахида на что нибудь годится, ни на что не годится. 2. Дядька, буря, мельничная плотина, виноград в боченке, поля, хрустальная лавка. 3. Сновидение, корабль на парусах, гора, хохолок, мышь, очи ясны, уста красны, се же, бурной и бурой, небесная планисфера, огненной змей, Никола Подкопай, наряды Московские, алая телогрея, закусил язык, околица, Фалелеюшка мой батюшка, овин, пророк Валаам. 4. Портрет Цымбалды, охота к женитьбе, сечь лозою, Дон-Кишот, страшная пещера, подземная держава, кузница, как дураков дразнят, грязь, группа, дрянь, Лукерья, Енкелад, провались ставши, конец.

5. Время, силлогисм in barbara, коментарии, смаху, ирой, пчелы, странствование, Надворный Советник, глава и голова, петух, брысь, Зевес, узел, черти, Овидий, стал в пень и аминь. 6. Заключение, или апология Телемахиды и шестистопов.

Вместив все сии слова в VI номеров или отделений, повеетвованием, из Тилимахиды извлеченным, дав всему некоторую связь и сделав несколько примечаний о шестистопных стихах Российских, большим поэмам приличных, я составил следующую диссертацию, разыскание, разглагольствие, или... нечто, дрянь... или памятник. – Читатель! если ты раз хотя один улыбнешься, то цели моей я уже достиг.

I

Вступление

Тилимахида на что-нибудь годится, ни на что не годится.

Разговор
Б. и П.

Б. Предубеждение твое против Творца Тилимахиды чрез меру велико. Если ты рассудишь, что вымысел сея книги не его, что он отвечать не должен ни за ненужное и к Ироической песни неприличное, ни за места слабые или растянутые... то о нем должно судить разве как о человеке, полюбившем страстно Фенелонова Телемака, захотевшем одеть его в Русской кафтан, но будучи худой закройщик, он не умел ему дать модного вида и для прикрасы обвесил его колокольчиками.

П. Но его нелепые стихи, переставление речи столь странное, столь глупое, столь смешное. – Невозможно подумать, чтоб книга сия на иное что годилася, как на завивальные бумажки или на – что пожелаешь.

Б. Согласен во всем том, что ты сказал; – да читал ли ты Тилимахиду?

П. Читал ли? – Можно ли не ради смеха сделать такой вопрос? – Или думаешь, что я хочу занемочь?

Б. Занемочь? – Разве Тилимахида не может служить вместо сиденгамова жидкого лаудана?

П. Нет, конечно. Она ни на что не годна, ниже от бессонницы. Правда, многие Российские творения (а паче стихи) могут служить вместо усыпительного зелья, но не Тилимахида.

Б. Могу и в том согласен быть с тобою. Но ты не читал ее и для того воздержись от решительного приговора и сентенции ее не подписывай, ибо (так говорит какой то славной писатель), что нет столь худого сочинения, в котором бы не нашлось чего-либо хорошего.

П. Что может быть в Тилимахиде хорошее? И тому я не верю, чтобы ты в самом деле противное моему имел о ней мнение.

Б. Я истинно думаю, что она не вовсе бесполезна, – а если можно убедить, что она годится на что-нибудь такое, что доставить может удовольствие, если творец Тилимахиды заставит тебя улыбнуться, то венец ему уже готов.

П. Верить не могу, чтобы возможность была заставить с Тилимахидою улыбаться. Зевать заставишь; зевать до ушей.

Б. – но прочти следующее, потом станем опять говорить о Тилимахаде.

II

Дядька, язык Французской и Чухонской, бирюлки, дичь, сказка, буря, роскошная жизнь, мельничная плотина, столпы и кумиры, виноград в боченке, поля, хрустальная лавка, то-есть лавка, где продают хрустальную посуду, зеленая постеля.

Летописи повествуют, что у Митрофана Простякова был меньшей брат, не по росту, не по уму, но по рождению меньшей, именем Фалелей; что матушка его, видя неудачу в воспитании большаго своего сына, вместо няни Еремевяы приставила к меньшему дядьку, которого назовем мы именем славнейшего из всех дядек – Цымбалдою; и что госпожа Простякова выгнала предварительно из дома своего всех учителей: Кутейкина для того, что он не знал гражданских писмен и что Цымбалда сам мог Фалелея учить грамоте; Цыфиркина для того, что нужды нет нималой тому в арифметике, кто умеет считать на счетах; Вральмана (выгнали даже Вральмана!) для того, что сыну ее был случай учиться с меньшим иждивением всем наукам и языкам иностранным, хотя не по Французски, но все равно, языку древнего Финского народа у пастора Лютеранской церкви, где крестьяне Простякова были прихожаны.

Зане ведать надлежит, что Простяковы, избавляяся опеки (под которую отданы были за лютость поступков своих с подчиненными их людьми властию Правительства, о чем с Недорослем справиться можно), истребовали дозволения продать деревни и на вырученные за то деньги купили в Копорье мызу Наренгоф, где крестьян было половина Русских, половина Финнов или Чухонцев. Итак, известные лютым своим обхождением с крепостными своими в одном углу Российского пространного Государства, жили как добрые люди в другом углу и, сравнивая обряды новые, которым они училися у своих соседей, с обрядами тех мест, где они жили, они находили (по мнению своему), что они оглашены в жестокостях несправедливо.

Фалелей был избалован, но не столько, как его большой брат. В куклы уже играть перестал, боялся лозы и своей матушки, которой родительская любовь не отымала еще охоту в нем к учению, не сделала его еще болваном совершенным, или, сказать точнее, не поставила его еще на стезе быть дуракам или повесою. Цымбалда был дворовой человек г. Простякова, доставшийся ему по наследству. Он когда-то учился грамоте, не пил ни вина, ни водки... но лучшее в нем качество было его простодушие. Прежней его барин был также грамотей, имел несколько книг, которые читывал только в праздное время, занят будучи всегдашнею карточного игрою, но, незадолго перед своею смертию, все книги он проиграл, почитая за ненужное их взять с собою, опричь двух томов Тилимахиды, которую ни в какой цене разыгрывать не хотели, бояся, что принесет – к тому, кому она достанется, в дом скуку несносную; столь велико было предубеждение к сему великому Творению. Итак, Тилимахида досталася Цьмбалде. Он в доме Простяковых был доселе без должности (зане присмотр за певчими птицами и очищение их клеток важным именем должности нарицать нельзя, хотя и то правда, что рачение о чижах и щеглятах доставило ему звание Фалелеева дядьки); без должности Цымбалда, и в скуке почти, читал и перечитывал Тилимахиду, выучил ее столь твердо наизусть, что если бы Цензура строгость свою на нее простерла и чтение ее запретила, то он бы, как Кремуций Корд, во время Тиверия Кесаря, сказать мог: запрети и меня.

Будучи пожалован в дядьки и Профессоры к Фалелею, обязан будучи учить его чему-нибудь и не зная ничего, опричь Тилимахиды, он вознамерился преподавать наставления своему воспитаннику так, как то делывали некоторые древние философы в Афинах, то-есть, преподавать учение в разговорах во время прогулки. Встретившись таким образом мыслию с Руссо и Базедовом, относительно изящности чувственного учения, он с новоманерным своим Емилем ходил в ясные дни Маия и Июня гулять вдаль от дома, или когда ненастливая погода не дозволяла им делать Емилеподобные представления по лесам, лугам и нивам, то комната их превращалася в Филантропину, где недоставало только Вольке и Базедова с их начальною или стихийною книгою и нужных для нее картин, а то бы мыза Наренгоф столь же прославилася в Европе, как и заведенное в Германии училище сими славными Педагогами.

Некогда в один осенний день дождливой, Фалелей с дядькою не выходил из комнаты своей никуда и, наскучив играть долго в бирюлки (как употреблять должно бирюлки при чувственном воспитании, о том Цымбалда обещал издать в свет описание), Фалелей и Цымбалда легли спать ранее обыкновенного.

Полежав гораздо долго, повертевшись с боку на бок, Фалелей сказал:

– Дядька, а дядька!

Цымбалда.

Фалелей.

Не спится, дядька, как ты хочешь. Дичь такая в голову лезет – скажи пожалуй мне сказку. Няня Еремевна брата Митрофана всегда усыпляла сказками, какое-то финисно ясно перышко, Фомка, Тимоня, Бова... Дядька! ты ведь читать умеешь. Пожалуй, расскажи, я засну скорее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Фалелей.

Цымбалда.

«Стены одеты младым виноградом, распускающим всюду гибкие свои отрасли»...

Фалелей.

(вскочив, сел на постели).

Цымбалда.

(продолжав).

«Животворны Зефиры блюли от солнечна зноя нежну прохладу. Тихо журча, текли ручьи по полям цветоносным и представляли струи вод чистых, как кристалы».

Фалелей.

Цымбалда.

(с нетерпением).

Спи, Фалелей. (Говорит поспешно«Множество разных цветов распещряло зелены постели»...

Фалелей.

Знаю, дядька, знаю; у матушки есть приданая штофная зеленая постель.

Цымбалда.

Спи, или я перестану. (). «В рощу лучи солнца не могли проникнуть. Слышно было в ней пение птичек, и шум быстра потока, которой устремлял свой бег с верхов многопенисто и, по лугам пресмыкаяся, вдаль убегал».

Цымбалда, приметив, что Фалелей заснул, прервал речь свою. Правду сказать, он не знал, как взяться за рассказы и для того связи в речах его мало было. Доволен тем, что усыпил Фалелея, он лег. Маковые пары, исторгшиеся из Тилимахиды, скоро обременили его вежди, и он захрапел столь же звонко, как храпит стих Тредьяковского или... чей еще, то скажем в другое время.

III

Сновидение, корабль на парусах, гора, хохолок, мышь, очи ясны, уста красны, се же, бурной и бурой, небесная планисфера, огненной змей, наряды Московские, алая телогрея, закусил язык, околица, Фалелеюшка, мой батюшка, овин, пророк Валаам.

На утрие... Цымбалда, пробудившися, был смутен. Он видел сон, и сон его беспокоил. Лучшие в историях и в сказках Ирои смущалися сновидениями, – жаль, что нет предо мною теперь всеобщей какой истории. Лежат на столе моем Расин, Шакеспир и пресловутая Россияда. Из них возьмем примеры. У Расина встревоженная виденным ею во сне образом юного Иоаза, Нафалия, смущенная чрез целой день, не может подкрепить духа своего доводами неверующего в чудодеяния разума: «Ужель, вещает она, мне верить сновидению?» Но дух в ней трепещет. – У Шекеспира злобной Ричард, убояся сонныя мечты, воспрянул от ложа своего: «Коня, коня!» вещает. Ему зрится Ричмонд, и он предузнает свою кончину. В Россияде... Теперь довольно; а о сновидениях Россияды в другое время.

Вопрос: Да что же он видел?

Ответ: Подожди немного; Фалелей еще спит – но вижу, что начинает шевелиться и потягиваться; надежда есть, что скоро проснуться изволит. Итак подожди, ибо Цымбалда не для нас отверзает велеречивые свои уста; не для нас, но для Фалелея, дитяти в семнадцать лет. Ведомо всем да будет только то, что Цымбалда верил снам, почитал тех людей, которые сны толковать умели, и сам выучился немного определять их смысл и значение по печатному соннику. Дарование не малое! которое не иначе приобрести можно, как за двадцать алтын с гривною, или же за целой рубль от Гл... ва или Со... ва, у коих в телячьих, златом и разными шарами испещренных ризах, хранятся творения Ч..., Лирическое (в целой том) Послание Н..., Земледелие Р..., Поваренной Словарь, Стихотворения К..., (между которыми прекрасного перевода его А-ы печатать видно не дозволено), Тилимахида, Иерихон К... ча и пр. и пр.

(Сперва потянулся, потом отверзая глаза).

Дядька! ты меня так напугал вчера бурей или тучей, что мне она и приснилась.

Сон? Сон? сударь! – С нами крестная сила! и тебе, батюшка, грезилось?..

Дядька! что ты глаза так выпялил? Я видел точно такую бурю во сне, как ты мне рассказывал.

Цымбалда.

Не томи меня, дитятко, расскажи поскорее...

Мы уже читателей наших предварили, что Фалелей не столь был болвановат, как брат его Митрофан; рассуждения его, конечно, не были остроумны, но он имел память. Сколько людей известных нам, которые, выучив только наизусть Помилуй мя боже или... что другое, не последними почитаются в свете. Итак Фалелей, забрав в память несколько Тилимахидо-дядькиных выражений, начал сон свой рассказывать, как то следует ниже сего:

«Я сидел на хорошем корабле или судне»... – Дядька! что такое корабль или судно? Нет ли чего на них похожего у батюшки в амбаре?

Цымбалда.

Корабль есть... корабль; он похож... сам на себя. А судно... продолжай, Фалелеюшка; когда будешь в Петербурге, то увидишь и корабли и суда. У нас и в песни про суда поют; по той ли по матушке Камышенке реке плывут, выплывают два суденышка.

Фалелей.

«Ветр надувал парусы наши 1*...» – Дядька! а что ж такое парусы? Я знаю у матушки девки носят парусинные юбки, у Тараса кучера есть парусинной балахон; как он сядет на козлы, то ветер его развевает... Вчера я видел как ветр надувал юпку у Лукерьи. – Дядька! которой ей год? – – Она такая хорошенькая! всегда со мной играет.

(про себя).

Как не верить снам!.. (Громко). Что нам до Лукерьи. Рассказывай, что тебе во сне виделось.

«Гора уже нам хохолком малым являлась». – Дядька! какие на горах хохлы бывают? Я не видывал. У Митрофановых голубей есть хохлы, у Еремевниных куриц есть также хохлы; в Москве на головах у каретных лошадей хохлы ставят. – – –

Цымбалда.

Не хохолком изволь говорить, но холмиком... хер, он, – хо; люди, мыслете, иже, – лми, холми; како, он,–ко, холмико; мыслете ер – мъ, холмиком; а холмик – маленькая горка.

Фалелей.

«Всякая мышь»... Дядька! сыщи пожалуй кошку, мыши у меня съели кусок миндального пирога, что матушка мне пожаловала.

Цымбалда.

Не мышь, сударь, а мыс.

Фалелей.

Дядька! я не знаю, что такое мыс, ну так: «Всякой мыс и все берега от очей исчезали». (): Очи ясны, уста красны, личико беленько. (Помолчав немного): Се... сеж. Дядька! что такое се?

Цымбалда.

(важно).

– се.

Фалелей.

Знаю, Дядька, се же.

«Се вдруг бурой свистун омрачил синее небо». Как это, дядька, быть может бурой свистун? Сёмка повар свистун великой; а бурой – жеребец, что батюшка купил на ярмонке для завода?

Цымбалда.

Фалелей.

(перерывая речь его поспешно).

Дядька! бывал ли кто на небе?.. Как туда ездят?

Цымбалда.

будто туда ездили.

Фалелей.

И подлинно чудеса! Ты мне, дядька, рассказывал про ту картину, которая осталась в Московском нашем доме после жильца.

Помню; подписана небесная планисфера; а что такое, не знаю. На ней были всякие звери, медведи, змеи...

Матушка иногда рассказывает, как змеи огненные летают по небу.

Цымбалда.

А сон мы забыли?

Фалелей.

«Возмутилась морская вода; день переменился в ночь – смерть предстала...» Видал я, дядька, смерть, сперва написанную, а после видел настоящую смерть у того же Московского жильца, которой оставил картину. Ах, дядька, как она страшна! Одне ребра, ноги как спицы, руки висят как плети, голова плешивая, глаза две дыры, нос также, рот страшнее всего, до самых ушей; зубы все наружи; батюшка и матушка так испугались, что матушку вынесли без памяти, а батюшка ушел, боялся, чтобы не съела. То-то страху было! Ну, за то жильца матушка сослала со двора на другой же день; – теперь еще мороз по коже подирает. (Задумался). Дядька! смерть отбила у меня память, и я сон забыл.

Цымбалда.

Изволь вставать с постельки, пора покушать. –

того он испытать захотел его. В таком намерении, позавтракав немного, повел его гулять вкруг деревни.

Фалелей.

(идучи).

Дядька! что ж ты молчишь? Расскажи что-нибудь.

Цымбалда.

(не спуская с него взоров).

«Мы приплыли на остров Кипр, посвященной богине Афродите». 2*

Фалелей.

Дядька! как мы домой придем, сыщи мне в святцах, в которой день ей празднуют.

Цымбалда.

(не прерывая речи).

«Сшед на остров, почувствовали воздух тихий, вдыхающ нрав веселой и игривой. Поля были плодоносны, прекрасны, но везде впусте, столь все жители были трудам неприятели. Жены и девы, нарядно одетые, шли в ликах, Афродите хвалы воспевая. Шли в ее храм, посвящать ей свои сердца. На лице их красота, приятность, миловидность, но притворны они были; их старание, их мысли всегдашние были токмо о нарядах; заплетенные их космы по хребту распущенны; власы завитые возвышались рядами, переменные рясны в одеждах пестротой блестели цветов».

Фалелей.

Ты что-то хорошо рассказываешь; а кто ж такие нарядные барыни?

Цымбалда.

Нарядные все живут в Москве, а в деревне на крестьянках сарафаны, на дворовых телогреи.

может быть самому простому человеку; он видел в питомце своем необыкновенную перемену, ясно видел, что хотения начинали тревожить если не его душу, то по крайней мере чувства. Подумав немного, он стал продолжать свое повествование:

«На Евхарите одежда Артемиды богини...»3*

Фалелей.

Не Артемида, дядка, а Артемий.

Цымбалда.

().

«Одежды придавали ей приятности новы...»

Фалелей.

(прерывая).

Ах, дядька, а праздничной день нарядится в алую телогрею и на голову повяжет алой шелковой платок, то лучше всякой твоей богини.

Между тем дошли они до ворот околицы. День был воскресной; деревенские девки в праздничных нарядах, стоя кучкою, пели песни.

Фалелей.

Остановимся послушать песен; я знаю, что ты охотник до них; иногда, слыхал, поешь: Горе мне грешнику сущу.

Но дядька, не ответствуя ни слова, шел мимо. Ему предстоял другой удар, паче прежнего. Фалелей воззрился, как гончий выжлец, что в толпе девичей была его любимая Лукерья, пустился к ней на всех парусах; обнял ее, хотел целовать; но девка, вырвавшись, побежала, прыгнула через забор; Фалелей за ней в угонку; дядька кричал ему вслед: Фалелеюшко, мой батюшка! (Старые его ноги бегать уже разучились). Куда изволишь? Постой... Но Фалелей летит на крыльях ветра; он и девка скрылись от его взоров; чрез малое время видит он их на задворье, на огороде, бегут стремительно, только слышно ему было, что Лукерья смеялась громко, видно, что часто оглядывалась на Фалелея. Уже он ее угоняет; дядька в восторге негодования воздымает руки свои торе...; как некогда лжепророк Валаам, видя спасшейся народ Иудейской, воздел руки на небо, да проречет на него проклятие, и он да гибнет; тако дядька стоял с простертыми вверх руками и прещение или проклятие готово излететь из уст его. Он видит Фалелея, настигающа бегущую девку – – и се, он уж ее почти настиг; бегут по гумну и в вертеп или в пещеру, тут в виде овина стоящую, скрылись. Тут дядька, новой Валаам, не в силах изрещи прещения, возопил гласом велиим: .

IV

Портрет Цымбалды, охота к женитьбе, кузница или вход в подземное Царство, как дураков дразнят, смерть с косой, грязь, група или мала куча, провалитесь вставши, конец.

Цымбалда наш был древен,4* имел главу, власов обнаженну, чело с морщинами; долгая даже за перси брада седая висела; стан его высок, величествен, цвет в лице свеж и румян, проницательны очи; голос тих, слова просты, приятны; благоразумием зрел, будущее прозревал глубиною мудрости своей, знал людей и к чему они преклонны, снисходителен, весел; юность сама толико не имеет приятностей, как он в старых летах любил молодых людей.

Скоро возлюбил Фалелея, звал его чадом, а сей ему почасту говаривал: отче мой дражайший! Бог даровал мне тебя.

Он открылся ему, не медля ни мало, о склонности сердца. Будешь бранить меня, говорил Фалелей, что склонностям я подвергаюсь. Но непрестанно бы сердце меня укоряло, еслиб я от тебя утаил, что люблю Лукерью и не льщуся, что мысли наши сретались, и сердце весть подало сердцу. Нет, страсть сия не слепая, имени ее не могу произнесть, чтоб сердцем и духом глубоко не возмутиться. Время и отсутствие не загладят ее в памяти, ибо не пристрастна любовь моя. О коль счастлив бы я был, провождая всю жизнь с нею! Ежели мне родители избрать жену попустят, то она супруга моя будет. Нравится мне в ней молчание, скромность, уединение и к трудам прилежность, радение о доме родителя, после как мать ее скончалась, презрение к суетным всем уборам и незнание красоты своей; счастлив тот человек, кто сопряжется с ней. Буду любить ее, доколе жив буду. Если другому она достанется, то пребуду всегда в горькой печали. Я не хочу говорить о моей любви ни ей самой, ни родителям моим, но тебе единому. Цымбалда дивился, откуда взялось красноречие Фалелеево, не хотел его огорчить, видя, что страсть его была столь уже сильна; но думал, что лучше сделает, если не противореча ему, а паче потакая, он, делав ему препятствия другого рода и отдаляя о том объявлять отцу его и матери, он успеет, может быть, и отвратить намерение его жениться на Лушке. И для того, вместо угроз или упреков, он начал хвалить Лукерью, превознося ее до небес, желая видеть, какое действие чрезмерная похвала произведет над Фалелеем. Итак Цымбалда ему ответствовал: о Фалелей! я не прекословлю: смиренномудра Гликерия твоя; руки ее трудов конечно не презирают; умеет молчать; всякой час в упражнении; в родительском доме доброй порядок, и тем более красится, нежели красотою. В деревне всеми любима; ибо в ней нет никакого пристрастия, ни упрямства, ни легкомыслия, ни своенравия; взором одним дает себя разуметь. Правда твоя, Фалелей, Лукерья есть сокровище и достойна женихов достойнейших. Не величается украшением; мысли ее быстры, но воздержны: не говорит она кроме того, что нужно и должно; а когда отверзает уста к вещанию, то из них лиется непритворная и сладкая приятность. Так Лукерья без власти и даже не красотою, но будет владеть сердцем супруга. Я повторяю, Фалелей, любовь твоя к ней праведна; но должно ждать, да родители твои на то согласятся 5*.

дядька сказал, что на то надлежит иметь согласие г. Простякова и его супруги, то он гораздо пригорюнился, бояся, когда о сем скажут любезной его матушки, что она конечно изволит его высечь лозою, как дитя, и может быть очень больно, а Лушку куда-нибудь ушлет или отдаст замуж в дальнее место. От таких мыслей Фалелей повесил голову и шел задумавшись. На пути своем нашли они кузницу, где слышен был стук молотов, и искры пламенные возлетали из горна высоко на воздух. Цымбалда, начитавшися много тех книг, которые ему достались после барина, хотя не таков был, как Дон Кишот, начитавшись рыцарских романов, и не совершалося то в очью его, что находилося только в его воображении, и при всяком случае, где он малейшее находил сходство того, что было пред его глазами, с тем, чего начитался, он читал то сходное место из книги, имея на старости память довольно острую. Итак, увидев кузницу еще издали, он возгласил:

«Самая страшная тут находилась пещера. 6* Из пещеры исходил дым черной и густой и делал нощь посреди дня. 7* Серная мгла дышала непрестанно, чрез отверстие то, весь воздух вкруг заражало. Окрест не расло ни былинки, ни травочки...» 8*

Фалелей

(в грусти идет и с досадой вдруг прерывает речь дядьки).

Врешь ты, Цымбалда, видишь около кузницы трава.

(рад тому, что Фалелей стал заниматься его рассказами, продолжал).

«Прибыв ко входу пещеры, услышал подземну державу грозно рычащу. Вся земля тряслась под его стопами». 9*

Фалелей.

Дядька! я не слышу, кто рычит, нет тут ни телят, ни коров; я не чувствую, чтоб земля дрожала, но я только дрожу: становится холодно, зайдем в кузницу и погреемся.

«Дым густой, бывшей при входе в пещеру, когда приближились, исчез, и дух ядовитой престал, вшел один...»

Между тем, как Цымбалда сие говорил, Фалелей подошел ко дверям кузницы, когда дядька говорил: вшел один. Он впрыгнул в кузницу и (половина шуткою, половина, будучи достойное, хоть не совсем, дитя своей матушки, ради мщения за последние слова дядькины) дверь затворил и запер крюком, говоря: дядька, ты сказал: вшел один; я один и вошел, а ты там стой и мерзни, (полегоньку) мерзни, старой чорт!

.

(приложив рот к щелке на дверях, продолжает и голос его проходя сквозь щелку звончее был свистоват и завывал).

«Сидел на престоле из черного дерева, бледен и суров, сверкающи очи и впадшие; чело браздисто и грозно». 10*

Фалелей оглянулся назад и видит кузнеца, сидевшего на наковальне, между тем, как железо калилося в горну. Слышит дядькины слова, и душа в нем дрогнула.

Цымбалда, желая немного проучить своего питомца, зная его трусливой нрав, говорил в щелку в полкрика хриплым голосом:

«Внизу на престоле стояла смерть бледная (прибавляя голоса до конца речи, как то в музыке крещендо), чудовище мозгло, мослисто, и глухо, и немо, и слепо в руках имело преострую косу... 11*

Фалелей уже дрожал, слыша дядькины речи, от дверей не отходил и давно уже покушался отворить дверь, но, затворив ее с розмаха, то не легко было, а в ту минуту, как Цымбалда говорил: в руках имела косу, – кузнец вынул каленой железной прут, разогревшийся в горну, махнул им поспешно и, положа на наковальну (в то самое время как Фалелей оглянулся), ударил молотком по железу; каленые искры посыпались и полетели и одна попала Фалелею на лице. Он, завизжав от боли и ужаса, размахнул двери, разбил дядьке нос до крови, сам упал чрез порог в бывшую тут грязную лужу почти без чувства. Кузнец, видя барского сына в грязи, дядьку, стоящего в оцепенелости окровавленным, бросил железо в воду и сунулся на помощь к барину. Фалелей, слыша близь ушей клокот и шипенье горячего в воде железа и стремящегося к нему, наклонившись, кузнеца, которого он считал в сию минуту по крайней мере Сатаною, а с другой стороны дядьку, наклонившегося с окровавленною рожею, также чтобы поднять его из грязи, кричал кузнецу: помилуй, не буду больше, помилуй, не буду; вертелся в грязи и барахтался, не даваяся кузнецу или чорту в руки. Но помня свою досаду за прежние речи, протянутую выю дядьки обнял руками крепко и, приближась к его лицу, будто приподымается, укусил его столь больно за нос, приговаривая: вот тебе, старой чорт, за давишнее; – что бедной старик упал без памяти, окровавлен еще больше, упал и сшиб с ног наклонившегося кузнеца, и все трое лежали крест на крест: Фалелей внизу, кузнец на нем, а Цымбалда наверху. Прекраснейшая група, которой ниже тени никогда ни Новерр ни Анджелини не могли произвести в прекрасных своих балетах, и столпообразный Лаокоон, гордяся своею лепотою в чертогах Ватиканских, был в сравнении сея группы дрянь. Для дополнения сея картины, достойной Момической кисти Гогарта, явилась тут из-за угла прекрасная Лукерья с кувшином. Созонт, кузнец, был ее отец, и она ему несла квасу. – Вообразите Фалелея, барахтающегося в грязной луже под тяжестию кузнеца и дядьки, вымаранная рожа, руки и платье, вообразите положение его души, видя чудесное нашествие его любовницы. Лукерья, едва увидела сию неоцененную групу, захохотала и вскричала: мала куча! Фалелей, раздраженный сею колкою насмешкою, поворотился под своею тяжестию паче древнего Енкелада, которой мог только заставить Етну, на груди его лежащую, изрыгнуть огнь, дым, камни, пепел и лаву, Фалелей поворотился сильно, свергнул бремя, в грязи его давившее, и, вскочив, помчался домой, вымаранный в грязи, как чорт, без шляпы; Цымбалда, опомнившись, с кровавым лицом и откушенным носом, поспешал, бежал шагом за ним вслед, с обыкновенным своим припевом: постой, Фалелеюшка, постой, батюшка; а кузнец, вставши, плюнул с негодованием в полсмеха: провалитесь вы, вставши; Лукерья еще усмехнулась, а мы? – Мы скажем: конец.

АПОЛОГИЯ ТИЛИМАХИДЫ И ШЕСТИСТОПОВ

П. – – нет, нельзя.

Б. Да ты ее не читал.

П. Что нужды в том, что я ее не читал от доски до доски; но разверни ее где хочешь, то везде найдешь нелепость.

Б. А я ее читал, правда случайно, и вот что я о ней думаю. Поелику Тредьяковский отвечает только за стихи, то надлежит сказать во-первых что по несчастью его он писал Русским языком прежде, нежели Ломоносов впечатлел Россиянам примером своим вкус и разборчивость в выражении и в сочетании слов и речей сам понесся путем непроложенным, где ему вождало остроумие; словом: прежде, нежели он показал истинное свойство языка Российского, нашед оное забыто в книгах церковных; Потому Тредьяковскому и невозможно было переучиваться. Тредьяковский разумел очень хорошо, что такое Стихосложение и, поняв нестройность стихов Симеона Полоцкого и Кантемира, писал стихами такими, какими писали Греки и Римляне, то-есть для Российского слуха совсем новыми; но, знав лучше язык Виргилиев, нежели свой, он думал, что и преношения в Российском языке можно делать такие, как в Латинском. Несчастие его было то, что он, будучи муж ученой, вкуса не имел. Он столь упитан был чтением правил стихосложных, употребляемых древними, и столь знал красоты их благогласия, что явственно тому подражал, и в Тилимахиде много стихов...

П. Апология, защищение, по речению какого-то автора, и омег можно заглушить медом; – ты шутишь, защищая нелепости первого нумера.

«Но на ближних горах зеленели кусты виноградны,
Коих листвия, как венки и цепочки висели,
Грозды красней багреца не могли под листом укрыться».

П. Правда, стихи изрядные.

Б.

П. Стих посредственной.

Б. Изрядной, если бы не было Галлицизма: убегать казались.

«Та̄ рӑзлӯка бы̆ла̄ мнӗ вме̄сто̆ Пӗрӯннӑ ўда̄рӑ».

П. Хорош.

Б. Не только хорош, но и очень хорош, ибо препинание стиха первое после слова разлука, другое и скорое затем после мнеу в Перунна, за у повторительное и глухое нна и за ними привскакивающее краткое у, и наконец, падающее, раздающееся в слухе да, ра, делают сей стих хорошим; поставь его в другое место, а не в Тилимахиду, то всяк скажет хорош.

П. Неужели ты сие говоришь не в шутку?

Б. Не шутка, конечно: повтори чтение, читай по стопам слов, как то велит читать Клопшток, то-есть следующим образом:

«Та̄ рӑзлӯка бы̆ла̄ мнӗ вме̄сто̆ Пӗрӯннӑ ўда̄рӑ».

Омире, в Виргилии и во всех великих стихотворцах.

«До̄бры̆ӗ ждӯт по̄ка̄ нӗ взы̄щўтся̆ й̄ прйзо̆вӯтся̆.
Злы̄ӗ ж , сӗмў нӑпро̄тӣв, сўть сме̄лы̆, о̆бма̄нчйвы̆, де̄рзкй.
Скоро̆ вкрӑсться̆ во̆ всӗм ўго̆жда̄ть, прйтворя̄ться̆ йскӯсны̆,
Сде̄лӑть гото̆вы̆ все̄ , что̆ про̆тйвно̆ со̄вӗстй, че̄стй».

П

Б. Первой, хотя стих, но очень походит на прозу, для того, что в нем меры времен (rithme) не суть стихотворны. Ибо стопы слов в их последовании одна за другою, не суть благогласны, а особливо после долгого ждут читать пока хореем.

Если же будешь его читать спондеем, а й прйзо̆вут не дактилем, а триврахией, что также очень ловко, то стих будет гораздо лучше. Читай сии стихи по сделанным отделениям и поставленным ударениям, то оне покажутся благогласнее. Сказать ли тебе мое истинное мнение? У нас разумеют, что есть дактилий, а не шестистоп может быть истинной шестистоп Российской, которой можно употреблять с успехом. Читая Тилимахиду, всегда ищут в ней дактилий, и читают ее всегда дактилием. Клопшток сие запрещает именно; и если его Мессию читать так же станешь, то вместо его благогласных стихов выйдут скачущие и жесткие дактилохореи. Но читая по стопам слов, то находишь в них блатогласие непрерывное, стих в ухе не звенит и его гармония есть точно та, какую в стихах искали Греки и Римляне.

П. Я никогда не воображал себе, чтобы в Тилимахиде мог быть стих порядочной. Его смерть и Кервер суть смехотворны:

«Дивище мозгло, мослисто, и глухо, и немо, и слепо;
Чудище обло, озорно, огромно с тризевной и лаей».

Б. Конечно так; но отчего? Не от дактилия и не от шестистопа, но от нелепых слов: ибо то и другое в Поэму не годится. И Тредьяковский не дактилиями смешон, но для того, что не имел вкуса; он сделал дактилий смешными, он стихотворец, но не пиит, в чем есть великая разница. Если растряхнуть котомки иных наших славящихся Парнасских рыцарей, то не лучше что из них вылетит, как что излетело из Пандориной коробки, но не зло, не болезни и не недуги, но стихи нелепые дерут слухи, и достойны поместиться в Тилимахиде. Но дабы никого не оскорбить, мы воздержимся от примеров. Знаешь ли верное средство узнать, стихотворен ли стих (если так изъясниться можно)? Сделай из него преложение, не исключая ни единого слова, то-есть сделай из него прозу благосклонную. Если в преложении твоем останется Поэзия, то стих есть истинной стих; напр.:

«О ты, что в горести напрасно» и пр.

Преложи его как хочешь, перенося, но грамматикально, слова сей строфы, то и в прозе будет Поэзия. Преложи многие строфы из оды к Фелице, а особливо, где Мурза описывает сам себя, без стихов останется почти то же Поэзия, но преложи... и без предубеждения скажи, что вышло? Но мы Тилимахиду забыли, а я вижу, ты ее сложил, разогни опять и продолжим. Читай здесь:

«То̆тчӑс й хлы̄нўл по̆то̄к мя̆сно̆ба̄гр йз нӗго̄ йзды̆ха̄вшӑ.»

П.

Б. Нелеп совершенно. Но чем же?

П. Да тем, что сказать то же можно лучше:

И се поток багров течет из ран глубоких
Едва он жив, едва он дышет.
̄̆ с̆е по̆то̄к бӑгро̄во̆й вдрўг хлы̄нўл йз ра̄н йзды̆ха̄вшӑ.

Б. Согласен. Твое преложенне сделано с разборчивостию и со вкусом. Но Тредьяковского стих более картина, но без вкуса; а если бы он у него был, то бы стих его был бы может следующей:

Я не имел уже и утехи бедныя, выбрать
Кое-нибудь одно, меж рабством и смертию в горе;
Надобно стало быть рабом и сносить терпеливо, и пр.

П.

Б. Не только стихи слабые, но и слабая проза, чего везде довольно. Теперь будь уверен в том, что читая иначе стихи Тилимахиды, много найдешь стихов слабых и стихов посредственных, ибо и сама мысль преложить Телемака в стихи есть неудачное нечто. Но теперь постараемся найти стихов, хотя несколько, хороших, где много гармонии; ибо мимоходом заметим, что в Тилимахиде есть стихов много нелепых, но благогласных. Вот пример стихов негладких, где благогласия очень много:

«Гор посредине крутых буераки столь преглубоки,
Что едва осиять глубь может солнце лучами».

Но выслушай следующее:

«Сто̄лько̄ ж грӯбы̆х, ско̄ль та̄̆ вся̄̆ зе̄̆мля̄̆ дӣ̆ка̄ и рӗбрӣстӑ»,

Читая первое отделение спондеем, второе хореем, третие полудолгими, если так их назвать можно, кратко-долгими или долго-краткими, то-есть как просодия нашего языка требует, и ударяя сильно на последнем слоге сего отделения, читаешь в последнем две кратких и хорей. Сколь от сего произношения, то-есть читая стопами слов по Клопштокову наставлению, стих хорош, столь он дурен, если читаем его размером хореев и дактилий.

«В се̄й ча̄с я̄ ўсмо̆тре̄л , что̆ го̆ра̄ ко̆ле̄̆блӗтся̆ стра̄шно̄,
Дӯбы̆ и со̄сны̆ мнӗ кӑзӑлйсь, схо̆дя̄щй с хре̄бтов го̄р».

Как хорошо в первом стихе, после начальных спондеев и долгого ударения, на конце третьего отделения следуют четыре одинаково краткие в и полудлинные спондеи в страшно.

Во втором: в первом от делении дактиль и хорей, во втором столь поспешные пять почти равно кратких и в окончательном три долгие, из коих первая долга, но две последних посредством глухого о от ъ за ним стоящего, столь же, кажется, тяжелы, как хребет горной.

«Прӗ̄во̆̄знӗсе̄тся̆ сла̄вӑ до̆ са̄мы̆х свӗтӣл, до̆ зве̄зд по̆днӗбе̄сны̆х».

Какой стих! я уверен, что и сам Ломоносов его бы похвалил. Не только в нем числительная красота, красота мерная времени, но и самая изразительная гармония, происходящая от повторения букв е и е с д и п сперва в запинательной стопе слова превознесется краткодолгими, потом ямб с анапестом в окончательном отделении. Я знаю, что кто бы более имел вкуса, не сказал бы: звезды поднебесные.

«[Коя] приводит в лед всю кровь, текущую в жилах».

Не порицай пожалуй слабого приводит вместо превращает: р после гласной, скорей сходствует с кипеньем воды на огне, нежели с охладением крови в жилах.

«И к воздержанию всех стремлений юности резвой».

Нет, кажется, уже нужды замечать красоту от повторений е и е, и и ю, соединенно со скоростию слов а паче стремлений, в средине стоящего.

«[Да и тех положил] се̄нь сме̄рти сво̆ӣми стрӗла̄ми».

«Пра̄зднӑ ўжӗ ко̆лӗснӣцӑ сӑмӑ сво̆й бе̄г нӑпрӑвля̄лӑ».

Какая Легкость!

«Слы̄шймо бы̄ло̆ вӗзде̄ о̆дно̆ щӗбӗтӑ̄нйӗ птӣчӗк,
Йль блӑго̆во̄нны̆й дӯх о̄т Зӗфӣро̆в вӗ̄ю̆щйх тӣхо̆.
̄твй нӑ ве̄твь дрӗвӗ̄с прӗлӗта̄ю̆щйх в шӯмӗ про̆хла̄дном.
Йль жўрча̄нйӗ чӣстӑ рўчья̄ ўпӑда̄ющӑ с ка̄мня̆».

Четыре хороших стиха; после двух хореев, составляющих первое отделение, и запинание легкого спондея (помните, что я говорю о стопах слов, а не о стихе) второго отделения, шесть кратких, меж которых только три долгие; одну и первую из них произнести надлежит кратко, на вторую чуть опереться и сделать ударение на третие, при помощи повторительных сначала о, а на конце я, и и е, кажется, слышно песни не соловья, не снигиря и не малиновки или пеночки, но чечета, клеста а может и дикого чижа и щегленка. Раздробите второй стих и найдете, что его красота происходит от длинного первого отделения, где гласные льются, так сказать, в слове благовонный, преломляемые мягкими только согласными, и препинаются плавно на слове дух; потом, прешед тихо дрожание второго отделения, окончавают точно так, что изражают. В третьем стихе посмотрите, сколь изразительны три первые отделения, а в четвертом два первые отделения, где посредством слогов: которые одно за одним следуют, не слышится ли то, что Автор описывает? а в последнем отделении в слогах, звучностию похожих, и с ними гласное одинаковое па, да, ща, ка, мня, изражают будто падающие воды на камень.

П. Изъяснение твое изрядно, но или я ничего в сих стихах не слышу, или препятствует тому великое предубеждение.

Б.

«[И] воздымало волны, катя огромны, что горы».

Если б не было нелепого что, то стих был бы очень хорош.

«Издали гор и холмов верхи пред взором мелькали».

П. Еще немного.

Б. Выслушай следующей стих и особливо первую столь изразительную половину стиха.

«Дыбом подняв лев свою косматую гриву».

А все сие происходит от повторенного звука – ом – под – няв – лев.

«Зев отворяет сухий, и пылко пышущий жаром;
Ярки лучи его верхи гор всех позлащали.
Гора Ливана, Коея верх, сквозь облаки, звезд достигнуть стремится.
Вечный лед чело ея покрывает, не тая».

«В нем не находишь теперь кроме печальных останков
От величия, уже грозяща падением громким».

Вот три стиха, в которых повторение гласной и делает один изящным, а два дурными:

«И мы видели, там все страхи близкия смерти.
Книга, держима им, была собрание Имнов,
Яви стези итти премудрости за светом».

Отчего же так первый хорош, а два другие дурны? Кажется, все чародейство изразительной гармонии состоит в повторении единозвучной гласной, но с разными согласными. Во втором стихе в начале има, им и на конце ние, им стези итти... сти.

«Тайна и тиха мною всем овладела расслаба,
Я возлюбил яд лестный, лился что из жилы в другую».

Какая сладость при дурном выборе слов; или какая легкость в следующем:

«Зрилась сия колесница лететь по наверхности водной».

А еще легче действительно, как нечто легкое, виющееся по ветру:

«И трепетались играньми ветра, вьясь, извиваясь».

Сказанного мною кажется уже довольно для доказательства, что в Тилимахиде находятся несколько стихов превосходных, несколько хороших, много посредственных и слабых, а нелепых столько, что счесть хотя их можно, но никто не возьмется оное сделать. Итак, скажем: Тилимахида есть творение человека ученого в Стихотворстве, но не имевшего о вкусе нималого понятия.

Примечания

«Собрании оставшихся сочинений покойного А. Н. Радищева» (ч. IV, 1811). Рукопись не сохранилась.

В издании 1811 г. есть ряд явных ошибок, которые в настоящем издании исправлены (в цитатах из «Тилемахиды» исправления даны по изданию ее 1766 г.). На стр. 46 в тексте издания 1811 года – пропуск (в нашем издании отмеченный строкой точек – стр. 205); в этом месте редакторы издания 1811 года вставили пометку курсивом и в скобках: «(В бумагах сочинителя не нашлось начала повести дядькиной)».

Написан очерк Радищева, повидимому, в начале 1801 г. и во всяком случае не раньше этого времени. В нем упомянуты «Стихотворения К[арабанова], между которыми прекрасного перевода его А[льзир]ы печатать видно не дозволено», вышедшие в 1801 г., действительно, без «Альзиры» (книга Карабанова вышла, судя по составу помещенных в ней стихотворений и по написанию титула Павла I в самом начале 1801 г. или в самом конце 1800 г., т. е. еще при жизни Павла; цензурное разрешение книги – от 24/VIII 1800 г.); фраза Радищева о книге Карабанова звучит злободневно (так говорят только о нововышедшей книге). Так как в Петербурге, куда Радищев приехал после воцарения Александра I (12 III 1801), он скоро был привлечен к законодательным работам, которые поглощали все его время, то «Памятник» вероятнее всего написан еще в деревне, еще при Павле I.

«Путешествии из Москвы в Петербург (1833 – 1835): «Его изучения „Тилимахиды” замечательны», и повторил это суждение в статье «Александр Радищев» (1836): «Между статьями литературными замечательно его суждение о «Тилимахиде» и о Тредьяковском» (продолжение этой фразы: «которого он любил по тому же самому чувству, которое заставило его бранить Ломоносова: из отвращения от общепринятых мнений» – не выражает действительного мнения Пушкина и объясняется хорошо известным условным характером статьи 1836 г.). Таким образом дважды, почти теми же словами, Пушкин назвал «Памятник дактилохореическому витязю» трудом замечательным.

Трактат стоит в очевидной связи с некоторыми ведущими мыслями, проходящими через всю деятельность Радищева, например, с давним интересом его к поэзии Тредиаковского, с предпочтением полиметризма, с новаторским характером его собственной поэзии и др. «Памятник» – первый русский трактат по научному стиховедению. Самый замысел произведения Радищева еще совершенно не выяснен. Все писавшие или упоминавшие о «Памятнике» на деле имели в виду одну лишь последнюю его часть «Апологию Тилимахиды и шестистопов» (в «Предисловии» у Радищева названную «Заключением»), совершенно умалчивая о первых 4 главах (с «Предисловием» – пяти) и, следовательно, безусловно считая их незначительным, случайным привеском к единственно ценному, т. е. к «Апологии». Между тем Радищев для чего-то написал и связал их с «Апологией», следуя какой-то цели. Эта цель, очевидно, осталась неясной, если, от Пушкина доныне, читатели и исследователи мысленно разъединяли «Апологию» и беллетристическую часть.

В «Предисловии» Радищев говорит, что он задумал свое произведение в форме, подсказанной «Жизнью моего отца» Коцебу, которую держал в руках знакомый, вошедший к нему, когда он перелистывал «Тилемахиду» («на подобие сказанной книги или несколько на нее похожее»). Книга Коцебу – это мало интересная повесть, написанная смесью тривиально-авантюрного стиля с семейно-сентиментальным; любопытна она только одной особенностью, изложенной в «Предисловии». Здесь говорится о том, как автор сидел однажды у своего приятеля. Заговорили о буримэ. Автору пришла мысль «сию игру остроумия распространить более, нежели на несколько строк». Он предложил приятелю продиктовать 12 слов, «которые сперва ему попадутся», и вызвался на эти слова написать роман в 12 глав. Приятель продиктовал слова: вулкан, пастор, жук, верблюд, буря, рудокопы, океан, волк, свинец, трусость, ад, подкуп. Месяца через три автор нашел эту уже забытую им записку, вспомнил об обещании и написал свой роман. Далее «Предисловие» советует «молодым сочинителям» прибегать к такому же способу, что будто бы разовьет в них способность соединять связным повествованием самые отдаленные и, казалось бы, несовместимые вещи. Самый роман выдерживает, ценою абсурдных сюжетных натяжек, принятое автором обязательство. Бабушка рассказчика, беременная на пятом месяце, не отставала от дедушки, пока он не согласился поехать с ней в Италию; там она вздумала взойти на Везувий, заглянула в кратер и тут же на вулкане разрешилась от бремени отцом рассказчика (гл. 1-я «Вулкан»); отца воспитал «наш благочестивый пастор» (гл. 2-я); однажды в лесу, гоняясь за редким жуком (гл. 3), он попал к разбойникам, и т. д. до благополучной его женитьбы на матери рассказчика (цитируем и пересказываем по русскому переводу 1806 г. В. Ш. Был более ранний перевод – 1798 г. Алексеева; его Радищев и имеет в виду).

К этой бездарной книге отношение Радищева могло быть только ироническим. Метод буримэ особого рода, использованный Коцебу, он заимствует для пародии на Коцебу. В этом внутренний смысл его «Предисловия». Сам Радищев называет ничем не связанные слова, «перебирая с начала листы сея тяжеловесный пиимы» (т. е. «Тилемахиды»); следовательно, сразу выясняется общий замысел беллетристической части: спародировать сюжет «Тилемахиды». Но само «Предисловие», очевидно, должно было выразить ироническое отношение Радищева к вульгарно-развлекательной мещанской беллетристике, которая за время пребывания Радищева в Сибири распространилась в России особенно сильно. Вернувшись из Илимска, Радищев увидел в литературе нечто новое: волну переводов из Коцебу и широкий успех его романов и драм. Против Коцебу он здесь и выступает.

Заданные себе самому «слова» Радищев выдерживает более или менее точно (хотя «слова», намеченные, например, для 4-й главы, не совсем совпадают со словами, выписанными в заголовке самой 4-й главы), но обращает на себя внимание одно крупное расхождение: в «Предисловии» намечены «слова» для 5-й главы («время, силлогизм in barbara...», и т. д.), последней перед «Апологией»; между тем, самой этой 5-й главы в дальнейшем тексте нет вовсе. Осталась ли она ненаписанной или почему-либо не вошла в издание 1811 г., неизвестно. Первое вероятнее, потому что сюжет беллетристической части удовлетворительно досказан и 4-й главой, которая недаром кончается словами: «Лукерья еще усмехнулась. А мы? Мы скажем: конец».

«повествованием, из Тилимахиды извлеченным». Следовательно, весь рассказ должен следовать ходу действия поэмы Тредиаковского, следовать, конечно, пародически.

«Вступление» (оно же 1-я глава) прерывает этот замысел. Написано оно в форме «разговора Б. и П.»; Б. защищает Тредиаковского от предубеждений П., который признается смеясь, что он «Тилемахиды» не читал и не собирается читать. В. П. Семенников («Радищев». 1923, стр. 304) высказал предположение, что под Б. надо разуметь С. Боброва, взгляды которого по вопросам стиха во многом совпадали со взглядами Радищева, а под П. – Подшивалова. Следует указать, что в трактате Клопштока о гексаметре, на который Радищев дальше ссылается в «Апологии», изложение тоже ведется в форме беседы двух лиц, названных вымышленными именами. Во всяком случае, Б. выражает мнение самого Радищева: за вымысел «Тилемахиды» отвечает не Тредиаковский, а Фенелон; Тредиаковскому принадлежит только стих, а о стихе этом судить нужно не сплеча. А что в «Тилемахиде» плохо, то, по крайней мере, может вызвать смех. Это замечание вводит пародию, занимающую главы 2 – 4 и составляющую собственно беллетристическую часть «Памятника». Нить диалога Б. и П. временно обрывается (она будет поднята в «Апологии»), зато восстанавливается связь с «Предисловием» (нарушенная этим «Вступлением»). Мысль «Вступления» ясна; она выражена была уже подзаголовком «Тилемахида на что-нибудь годится, ни на что не годится». На что-нибудь годится работой поэта над русским гексаметром, в особенности над ритмической и звуковой его организацией; ни на что не годится – общим замыслом (Фенелоновым), морально-политической тенденцией, громоздкой и скучной композицией.

Главы 2 – 4 «Памятника» представляют гротескную пародию на ту сторону «Тилемахиды», которая «ни на что не годится». Что их надо понимать именно так, доказывается первой же фразой следующей за ними «Апологии». Это слова П., выслушавшего всю смешную повесть: «согласен в том, что Тилимахида может быть поводом к чему-нибудь смешному». Следовательно, к содержанию глав 2 – 4 «поводом», т. е. сюжетной основой, была именно поэма Тредиаковского, вернее, не вся она в целом, а «ненужное и к ироической песни неприличное». Поэтому анализ пародии поможет выяснить, что Радищев считал «нужным и приличным» для героической поэмы. Метод пародии таков: основная схема «Тилемахиды» перелагается на персонажей и нравы героев Фонвизина и русской сатирической журналистики. Сам Телемах становится Фалелеем Простаковым, младшим братом Митрофанушки; имя Фалелей тоже взято из литературы: так зовут глупого дворянского сынка в «Живописце» Н. И. Новикова (1772, листы 15, 23, 24). Действие происходит на мызе возле Копорья, куда Простаковы перебрались после отрешения от власти на прежней своей родине и где снова они стали помещиками. Ментор превращен в русского дядьку, названного Цымбалдою по имени «славнейшего из всех дядек», т. е. дядьки Симбалды в «Сказании про храброго витязя про Бову королевича»: к концу XVIII в. «Бова» стал массово-известной повестью, давно уже сошедшей в народные низы.

Евхарите (нимфе богини Калипсо, всячески отвращающей Телемака от поучений Ментора) соответствует Лукерья, в которую влюбился Фалелей. В 4-й главе Лукерья (в речах Цымбалды, притворно, с педагогической целью, расхваливающего ее) даже стилизована в духе Фенелоновой поэмы («смиренномудра Гликерия твоя... и достойна женихов достойнейших...»). Кузница (в 4-й гл.) соответствует подземному царству (в 18-й песне «Тилемахиды»), а кузнец – Плутону, так что шутка Радищева включила и «сошествие в Тартар».

Двупланность (мир Фенелона слитый с миром Фонвизина) подчеркнута и методом ведения рассказа. Цымбалда читает своему питомцу «Тилемахиду», вернее, пересказывает ее прозой, а Фалелей прерывает рассказ замечаниями, соответствующими действительному направлению его мыслей; в иных случаях отрывки из поэмы комментируют действие. Но пересказаны отрывки не в порядке поэмы, а произвольно. Начал Цымбалда (гл. 2) с I песни, со школьно-знаменитого описания грота («вертепа») Калипсо, что видно из реплики Фалелея, который понял вертеп как кукольный театр; дальше пересказаны стихи I, 119 – 136. Но в 3-й главе сначала пересказано место VI, 318 – 327 («ветр надувал паруса наши...»), потом. IV, 262 – 285 («мы приплыли на остров Кипр...»), потом VII, 360 – 361 («на Евхарите одежда...»); в 4-й главе скачки еще больше: сначала II, 338 – 364, затем из конца поэмы – XXII, 427 – 499 («Он открылся ему...»), а в эпизоде с кузницей три отрывка из XVIII песни (сошествие в Тартар): ст. 92 – 126, 149 – 164 и 298 – 312. Итак, сплошной, проведенной до конца пародии нет; так, например, явно обойдены эпизоды, связанные с государственно-педагогической тенденцией поемы (качества монарха, описание царств, принципы управления и т. д.). Пародия выделяет только взаимоотношения Ментора, Телемака, Евхариты (юноша между любовью и педагогом) и сошествие в подземный мир. Только об этой стороне поэмы мы вправе сказать с уверенностью, что Радищев считал ее ненужной или наивной или устаревшей для героического эпоса. Повидимому, в «Тилемахиде» наиболее наивным кажется Радищеву ее элементарный педагогизм, а это связано с его собственным положительным представлением о том, какой должна быть поэма: национально-исторической, проблемно (а не поучительно) политической.

«Тилемахиды» является, как мы видели, и своеобразным продолжением «Недоросля», эпизодом из дальнейшей судьбы семьи Простаковых на новой родине, в мызе дураков (Наренгоф – от немецкого Narr – дурак) под Петербургом. Фалелей на всем протяжении пародии развивает тему своего старшего брата Митрофанушки: «не хочу учиться, хочу жениться», что гротескным образом совпадает с борьбой любви и ученического послушания в душе Телемака. Цымбалда представляет в новом виде Еремеевну, Цыфиркина и Вральмана и продолжает, следовательно, тему «педагога», традиционную в старой сатире 1770-х годов. Шуточная повесть Радищева доказывает, какое большое место эта старая сатира занимала в его литературном сознании: недаром он был в 1772 г. сотрудником «Живописца»; недаром также в «Путешествии» есть ссылки на Фонвизина; старой сатирической традиции времен своей молодости Радищев верен и сейчас. Ясна и причина этой верности; возвратившись из ссылки, Радищев нашел фонвизинскую Россию в неизмененном виде, разве только что Простаковы переехали, да подрос младший брат Митрофанушки, – именно эта мысль лежит в основании повести. Следовательно, здесь не просто возвращение к традиции, а сознательное ее продолжение. Этому соответствует и вдвойне новаторское к ней отношение: 1) Митрофанушка, Простаковы, Фалелей, Цымбалда стали классическими образами, «типами» с цитатной общеизвестностью: следовательно, автор, относясь к ним уже со стороны, как бы продолжает их литературную жизнь, вводя их в новые условия (ср. судьбу Митрофанушки в сатире Салтыкова-Щедрина); 2) Радищев вводит цитатно-классические типы в своего рода сатирический роман, явление новое в русской литературе около 1800 г. и предугадывающее дальнейшее развитие русской нравоописательной сатиры.

Пародия, заключенная в первых главах «Памятника», расчистила место для апологии действительной заслуги Тредиаковского: создания русского гексаметра; разъяснив, что в «Тилемахиде» «ни на что не годится», и этим освободившись от сюжета, тенденции и композиции поэмы, Радищев переходит к главной части своего замысла. Следовательно, все предшествующее было не привеском. Оно было нужно для определения, чрез ограничение, той территории, на которую простирается «Апология».

В «Апологии» можно различить три основных мысли. Во-первых, выяснение и защита литературной позиции и исторической заслуги Тредиаковского. Эта мысль для Радищева новой не была. Общеизвестная страница в «Путешествии» (в главе «Тверь») выражала недовольство Радищева тем, что с Ломоносовым русское «стихосложение шагнуло один раз и стало в пень», т. е. остановилось на ямбах. Уже тогда Ломоносовской системе узкой метрики Радищев противополагал полиметрическую систему (практику которой он видел в развитии немецкой поэзии 1740 – 1770-х годов); за «русским Готтшедом» он ждал русского Клопштока («желал бы я, чтобы Омир меж нами не в ямбах явился, но в стихах, подобных его, ексаметрах»), и уже тогда предвестием этой будущей эпохи русского стихосложения была для него «Тилемахида» (1766). Отсюда его вывод: когда будет создан русский гексаметр, «тогда Тридияковского выроют из поросшей мхом могилы забвения, в Телемахиде найдутся добрые стихи и будут в пример поставляемы». Сейчас, в 1801 г., как бы в исполнение этого предвидения, Радищев указывает в «Тилемахиде» эти «добрые стихи». Следовательно, эта мысль «Апологии» не нова и в основе принадлежит еще «Путешествию». Но «Апология» (напечатанная только в 1811 г.) сыграла большую роль в известных спорах о гексаметре (а заодно и о «русском складе»), которые составляют такой важный эпизод в истории русской поэзии 1810 – 1820 гг. (Востоков, В. Капнист, Гнедич, Уваров и др.). А так как в этих спорах родился новый русский гексаметр XIX в., то «Апология» является связующим звеном между гексаметром Тредиаковского и гексаметром Гнедича – Жуковского (подробности у В. П. Семенникова, указ. соч., стр. 287 – 303). Благодаря Радищеву метрическое новаторство Тредиаковского стало живой силой для литературного сознания Пушкинской эпохи.

Во-вторых, «Апология» разрабатывает (впервые в России) вопрос о реальном ритме стиха, в частности, гексаметра. Радищев следует здесь Клопштоку (о чем дважды сам говорит). «Мессию» он, вероятно, знал издавна (хотя в «Путешествии» поэма Клопштока ни разу не названа). В письме Воронцову от 1798 г. (осень, из с. Преображенского) «Мессия» упомянут («самым важным из моих чтений был Мессия Клопштока и Энеида по-латыни», – пер. с франц.); но было ли это первое прочтение или перечитывание, неясно. Зато в 1798 г. в саратовской деревне Радищев, повидимому, впервые прочитал трактат Клопштока о немецком гексаметре («Vom deutschen Hexameter»), приложенный к изданию «Мессии» 1769 г. (в значительно расширенном виде трактат вошел в книгу Клопштока «Ueber Sprache und Dichtkunst». Hamb., 1779. Возможно, конечно, что Радищев знал именно ее). Основные мысли Клопштока о строении немецкого гексаметра Радищев принял, и в «Апологии» применяет к теории русского гексаметра.

Трактат Клопштока был замечательным для своего времени явлением в истории стиховедения. Но сейчас для наших целей нам достаточно из этого трактата, богатого мыслями (и написанного весьма специально и нелегко), выделить только те положения Клопштока, которые отразились в «Апологии».

«из приложения к речи искусственных или школьных стоп (Füsse der Regel) возникают стопы слов (Wortfüsse), которые являются действительными частями стиха; только на них обращает внимание слушатель, которому до искусственных стоп нет никакого дела». Именно эту мысль Клопштока имеет в виду Радищев, когда говорит: «читай по стопам слов, как то велит читать Клопшток», и объясняет, что это значит. Стих II, 219 в школьной скандовке получает такой вид:

Та раз лука бы ла мне вместо Пе рунна у дара.

Но такое чтение представляет школьную фикцию. Реальные части этого стиха иные:

Та разлука была мне вместо Перунна удара.

Ни Клопшток, ни Радищев не отрицают стоп (например, дактилей), но речь шла о чтении стиха, о таком чтении, которое восстановило бы его ритм или, как выражается Радищев, «меру времен» (поясняя в скобках по-французски: rythme). Поэтому, читая «Тилемахиду», не надо искать в ней дактилей. «Клопшток сие запрещает именно, и если его "Мессию" читать так же станешь, то вместо его благогласных стихов выйдут скачущие и жесткие дактилохореи, но читая по стопам слов, находишь в них благогласие непрерывное...»

ритмически плох, а другой хорош.

Прочие положения Клопштока прямым образом не отразились в «Апологии»; поэтому мы не входим в их разбор. Но дальнейшая научная работа выяснит общее воздействие идей Клопштока на стиховедение (и быть может на поэзию) Радищева. Так, например, его учение об отличии немецкого гексаметра от греческого, вероятно, сыграло немалую роль в развитии взглядов Радищева на русский гексаметр. Еще важнее соображения Клопштока о коренном отличии немецкой долготы, по его мнению смысловой (begriffmässige Silbenzeit), от греческой, механической (в чем он вряд ли прав), что, по Клопштоку, связано с общим строем греческой речи, нежной, часто мягкой (sanft, nicht selten weich), в отличие от немецкой, преимущественно сильной, изредка жесткой (vornehmlich stark, selten hart). Это было согласно со взглядами Радищева на выразительную энергию стиха. Учение о своего рода «смысловых стопах» и смысловом ритме соответствовало этим общим поискам наибольшей энергии стихотворной речи. Заметим еще, что сама мысль написать «Апологию» Тредиаковского и «шестистопов» связана с содержанием трактата Клопштока (тоже апология гексаметра против сторонников ямба).

В-третьих, «Апология» развивает учение о звуковой организации стиха или, как выражается Радищев, о «гармонии изразительной». Первый в России он поставил вопрос, в чем состоит «чародейство изразительной гармонии». Возможно, что и здесь он следовал какому-нибудь западному исследованию; но возможно, что он здесь самостоятелен, – конечно, как систематизатор вопроса, потому что разрозненные наблюдения над звуковой структурой стиха делали уже древние. В трактате Клопштока об этом вопросе нет ни слова. В России, во всяком случае, Радищев первый понял, что звуковая организация стиха есть предмет, подлежащий исследованию. Радищев считает, что изразительная гармония основана на повторении звуков. Так в первой половине стиха:

Дыбом лев подняв свою косматую гриву

Радищев отмечает повторы о-о (дыбом подняв), в-в (лев подняв), д-д (дыбом подняв). Но простой повтор – еще начало дела. Сам по себе повтор может создать и плохой стих; повтор и-и-и-и-и не улучшает, а как раз портит стих:

потому что здесь повтор сопровождается какофоническим има-им-ие-им. Отсюда вывод Радищева: «все чародейство изразительной гармонии состоит в повторении единозвучной гласной, но с разными согласными». Соединяя эту мысль с учением о ритме, Радищев приходит к окончательному выводу: хорош тот стих, в котором с «изразительной гармонией» соединяется «числительная красота, красота мерная времени».

Дальше этого вывода немногим ушло и современное стиховедение XX в. Мы все еще решаем задачу, поставленную Радищевым. «Апологией» начат был тот подъем научного стиховедения, который отличает развитие русских литературных взглядов в Батюшковскую и Пушкинскую эпоху. Все крупные русские поэты 1810-х и 1820-х годов были в своем роде стиховедами. Инициатором этого движения был Радищев.

Заметим еще, что цитаты из «Тилемахиды», приведенные в «Апологии» по ходу аргументации (их всего 30), стали в начале XIX в. разменной монетой литературных представлений о всей поэме, которую уже не читали (как, впрочем, и в конце XVIII в., на что жалуется Радищев в «Путешествии»). Цитаты эти стали своего рода коррективом к несправедливому забвению, постигшему труд Тредиаковского. Тем более стоит отметить, что эти 30 цитат (всего 45 стихов), выбраны Радищевым не равномерно из всей поэмы, а только из первых 4 песен (особенно из 2-й песни – 14). Очевидно, работая лад «Апологией», Радищев перелистывал, подбирая примеры, только начало поэмы. Единственное исключение – два стиха из 18-й песни. Но это исключение кажущееся; эти два стиха Радищев помнил издавна; первый (311):

Дивище мозгло, мослисто и глухо и немо и слепо

Чудовище обло, озорно, огромно, с тризевной и лаей,

т. е. тому самому стиху, который Радищев забыть не мог, к стиху, выбранному (с небольшим изменением) эпиграфом к «Путешествию». Сейчас он осуждает эти два стиха за нелепый выбор слов. Почему же один из них он десять лет тому назад взял в эпиграф? Вряд ли он тогда ему казался лучшим. Очевидно, перед нами пример к известной теории, изложенной в главе «Тверь» «Путешествия» («находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самого действия»); «трудный» стих выражает трудность действия; в данном случае, в своем роде чудовищный стих Тредиаковского призван был выразить «облую» чудовищность вещи: для ненавистного явления, для крепостнической монархии, автор «Путешествия» избрал в эпиграф соответствующий стих. Теория «изразительной гармонии» входит, следовательно, в цельную систему не особых, стиховедческих, а эстетических и значит, общефилософских взглядов Радищева.

Цитаты из «Тилемахиды», приведенные Радищевым в «Апологии», соответствуют следующим стихам поэмы (у Радищева в руках было ее первое и единственное за весь XVIII в. издание: «Тилемахида или странствование Тилемаха сына Одиссеева, описанное в составе ироическия пиимы Василием Тредиаковским...» и т. д., тт. 1 – 2, СПб., 1766):

Стих «Яви стези итти премудрости за светом» (не гексаметрический, а шестистопный ямб) в «Тилемахиде» не обнаружен.

Цитируя стих II, 295, Радищев добавил для смысла слово «слава» из предыдущего текста поэмы; таким же образом, цитируя стих III, 327, он добавил первые два слова: «Гора Ливана».

Стр. 202. вместо сидэнгамова жидкого лаудана. Сиденгам (вернее Сайденхэм, Sydenham, 1624 – 1689), знаменитый английский медик XVII в. ввел широкое употребление хинина и снотворных средств, в том числе лаудана, жидкого лекарства на базе опия. В 1769 г. журнал Екатерины II «Всякая всячина» иронически рекомендовал чтение «Тилемахиды» в качестве усыпительного средства (стр. 15, 30 – 32).

Римский историк Кремуций Корд был обвинен при Тиберии в том, что в своей истории Рима с похвалой говорил о Бруте, а Кассия назвал последним римлянином. Раболепный сенат приказал эдилам сжечь его труд. Историк, помнивший его наизусть, и произнес тогда свою знаменитую фразу, впрочем, легендарную. Сожжение книги и последовавшее за ним самоубийство Кремуция Корда произошли в 25 году н. э. Тацит подробно рассказывает этот эпизод в своих «Анналах», а Радищев вспоминает Кремуция Корда в «Кратком повествовании о происхождении ценсуры», приложенном в «Путешествии» к главе «Торжок». Но в 1801 г. упоминание мужественного римского историка-распубликанца свидетельствовало еще о том, что Радищев невольно сопоставлял с его судьбой свою собственную. Дочь Кремуция Корда спасла несколько списков его труда, и они были известны позднейшим римлянам; Радищев думал о том, что несколько уцелевших экземпляров «Путешествия» дойдут до потомства.

Стр. 204. Базедов (Иоганн-Бернгард, 1723 – 1790) – выдающийся немецкий педагог, автор ряда трактатов, классик науки о воспитании человека. Он подвергался гонениям властей и лютеранского духовенства за передовые взгляды. Под влиянием «Эмиля» Руссо (1762) он задумал реформу всего школьного дела. Он основал в 1774 г. в Дессау знаменитое образцовое училище Philanthropin («Человеколюб»; у Радищева не совсем правильно, но согласнее с духом русского языка «Филантропина»), вызвавшее одобрение таких людей, как Кант и Эйлер. В Филантропине уделено было большое место физическому воспитанию, введено преподавание ново-европейских языков, чем сломлено было преобладание древних языков, введено впервые наглядное обучение (учить сначала вещам, а потом словам), широко преподавались науки о природе, изгнан был дух религиозной нетерпимости. Радищев, придававший, как и все великие просветители XVIII в., громадное значение вопросам рационального воспитания, сочувственно следил за деятельностью Базедова. В 1791 г., узнав, что о только что скончавшемся Базедове вышла в Гамбурге книга (Радищев, вероятно, имеет в виду книгу Mayer’а «Charakter und Schriften Basedovs», В. I. Hamb., 1791), он просит Воронцова прислать ее и попутно дает Базедову высокую оценку, выделяя в особенности «легкие и упрощенные методы, благодаря которым теперь можно и детей учить тому, к чему в начале века едва дерзал приступить двадцатилетний», т. е. методы наглядного обучения (письмо Воронцову из Иркутска от 26 ноября 1791 г.). О наглядном обучении говорится и в комментируемом абзаце («начальною или стихийною книгою и нужных для нее картин») и несколько ниже («чувственное воспитание»). Вольке – 1825) – крупный немецкий педагог, сторонник Базедова, сотрудник в Филантропине. В самом конце XVIII в. он занимался в Петербурге педагогической деятельностью в духе идей Базедова. Он покинул Россию в 1801 г., т. е. как раз к тому времени, когда Радищев писал «Памятник». Возможно, что упоминание его имени объясняется не только уважением Радищева к его прошлой деятельности в Филантропине, но прямым желанием подчеркнуть свое сочувствие его недавней деятельности в России.

Стр. 205. Вертеп – народный кукольный театр.

Стр. 206. а о сновидениях «Россияды» в другое время. Из многочисленных случаев введения сновидений в поэтическое произведение (в классической поэме и трагедии «сновидение» было, как известно, постоянной «машиной») Радищев, шутя, вспоминает три.

– это, конечно, Athalie (Гофолия) из трагедии Расина того же имени (1691): у Радищева либо описка, либо ошибка памяти, либо текст в этом месте испорчен. Гофолия в трагедии Расина видит сон, предвещающий ее падение и воцарение молодого Иоаза. Сон Гофолии принадлежал в XVIII в. к числу школьно-знаменитых текстов. О сновидении Ричарда (в «Ричарде III» Шекспира, акт V, сцена 3) Радищев вспоминает еще в философском трактате «О человеке» (стр. 55). Отношение Радищева к Шекспиру и, в частности, особый интерес к Ричарду III восходит к Лессингу (Лаокоон, гл. 24; Гамбургская драматургия, гл. 73 и сл.), а через Лессинга вливается в общую историю европейского и русского предромантизма.

Стр. 206. От Гл-ва или Со-ва. Гл... в – Глазунов. В 1782 г. Матвей Петрович Глазунов открыл книжную лавку в Москве, в 1788 г. его брат Иван – в Петербурге. Известное издательское дело Иван Петрович завел в Петербурге в 1790 г. С... в – Василий Степанович Сопиков; уже в 1788 г. он работает в Петербурге по распространению изданий Новикова, а вскоре (точный год неизвестен) открывает собственную книжную лавку.

Стр. 206. творения и пр. – традиционный в сатирической литературе эпохи классицизма перечень плохих, бездарных и забытых авторов.

Ч... – М. Д. Чулков.

«Лирическое послание Н...» – «Лиро-дидактическое послание кн. Е. Р. Дашковой» Н. П. Николева, занявшее с объяснительными примечаниями почти весь III том в пяти томах его творений (1795 – 1798).

«Земледелие Р...» – «Земледелие» Разнотовского (М., 1794 – 1800).

«Поваренный словарь», – вероятно, «Повар и кондитер или подробный поваренный и кондитерский словарь» (СПб., 1791).

«Стихотворения К...» – «Стихотворения» П. М. Карабанова (1801). В этот том, действительно, не вошло лучшее его произведение, перевод Вольтеровой «Альзиры», на котором, собственно, и основана была известность Карабанова. «Альзира», переведенная Карабановым в молодости, вышла еще в 1785 г., вторым изданием в 1798 г., а в собрание произведений 1801 г. не вошла, как правильно предполагает Радищев, по цензурно-политическим условиям павловского времени. Интерес Радищева к «Альзире» – факт не случайный. «Альзира» (1736) – трагедия Вольтера (на деле, скорее, просветительная декламационная драма) из истории завоевания Перу в XVI в., направленная против жестокости, сопровождавшей колонизацию Нового Света.

К-ч – Кириак Кондратович, известный переводчик Академии Наук, неутомимый полиграф, эрудит и малоодаренный стихотворец XVIII в., действовавший в литературе от 1730-х до 1780-х годов (умер он в глубокой старости в самом конце века; год смерти неизвестен). Книги «Иерихон» у Кондратовича нет, но Радищев имеет в виду его сборник «Старик молодой доброхотному и недоброхотному читателю» (1769), в начале которого имеется нелепая ода:

О Иерихон проклятый,
Как меня ты заманил?
Навином Исусом взятый,
Сколь от града отдалил?

«ода», вероятно, постоянно цитировалась как пример абсурдной поэзии Кондратовича; отсюда понятна ошибка Радищева или его намек.

Стр. 207. У нас и в песни про суда поют. Две сходных песни – в песеннике Чулкова, ч. I, №№ 126 и 127.

Стр. 208. Икара, Монгольфиеров, Бланшарда и прочих. Интерес Радищева к воздухоплаванию и первым воздухоплавателям, братьям Монгольфье и Бланшару, известен по упоминанию о воздушных шарах в «Путешествии» (глава «Хотилов») и по стихотворению «Осмнадцатое столетие».

– лубочная картина, на которой созвездия изображены чертежами зверей, соответственно их названию (медведица, скорпион, козерог и т. д.).

Стр. 210. Любомудр – перевод слова философ.

Стр. 211. Горе мне грешнику сущу... «духовная песнь» (см. в «Письмовнике» Курганова раздел «Разные стихотворения», подраздел. «Псалмы», № 13).

Стр. 211. Помогай бог! По библейской легенде (кн. Чисел, гл. 22 – 24), Валаам (правильнее Билеам), волхв, приглашенный Балаком, царем моавитян, чтобы изречь проклятие против победоносно наступавших израильтян, трижды пытался проклясть, но трижды против его воли бог Ягве влагал в его уста благословение.

Стр. 215. Новерр (1727 – 1810) – знаменитый французский балетмейстер, теоретик и реформатор балета (превращенного им в мимическую драму), был известен и в России. Его «Письма о танце и балетах» (1760) были изданы в Петербурге в 1803 г.; влияние его на петербургский балет было очень велико.

вернее Анджолини (Casparo Angiolini, 1723 – 1796), старший современник и соперник Новерра. За полемикой между Анджолини и Новерром следила вся театральная Европа конца XVIII в. Перед нами лишнее доказательство образованности Радищева в самых разнообразных областях.

Стр. 215. Mомической кисти Гогарта. – 1764) – знаменитый художник-сатирик; отсюда и кисть его – момическая от имени Мома, бога насмешки, сатиры (греч. миф.).

Стр. 215. Енкелад (Энцелад) – «Титанов от Земли сын, из Гигантов, которые имели войну против Юпитера, величиною возраста всех превосходил; Юпитер, громом его поразив, низвергнул в гору Этну» (Храм древности, содержащий в себе египетских, греческих и римских богов имена. 1771, стр. 330).

Стр. 216. как в Латинском. Под «преношениями» Радищев разумеет особенность латинского литературного, особенно стихотворного, языка, заключающуюся в разлучении синтаксически связанных слов, например, глагола и дополнения, определения и определяемого. В «Тилемахнде» такие синтаксические латинизмы встречаются на каждом шагу, например (I. 581):

т. е. «берегли нас к претерпению еще других бедствий».

Стр. 217. О ты, что в горести напрасно – начало стихотворения Ломоносова «Ода, выбранная на Иова, главы 38, 39, 40 и 41» (напеч. в 1751 г.).

Ода к Фелице – Державина (напеч. в 1783 г.).

1* Тил. книга VI, стих 318 и след.

2* Кн. IV, ст. 262 и сл.

3* Книга VII, стих 360.

4* Кн. II, ст. 338 и сл.

6* Кн. XVIII, ст. 92.

7* Ib., ст. 125.

8* Ib. ст. 100.

9* Ib. ст. 150.

11* Ib. ст. 310.