Песнь историческая

Троя, Тир, Сидон, Карфага,
Древни Хины и Индейцы
И неведомы народы
Шествуют, покрыты мглою
Неизвестности; но блещет
Во среде столетий мрака
Слава мудрых, яко в туче
Молния в сверканьи светлом.
Зри, воспетые Омиром,
Ахиллес, Парид иль Гектор...
Зри, во пурпурных хламидах
Жители Сидона, Тира,
Алчбой злата устремленны,
На крылах несутся ветра
Во страны дальнейши мира.
Зри, потомки их в Карфаге
Накопляют преизбытки
Остроумною торговлей.
Ганибал, о вождь предивный – – –

Сокрушил их град и славу – – –
Се потомки мудрых Брамов,
Узники злодеев наглых,
По чреде хранят священной
Свой закон в Езурведаме
Буквой древнего Самскрита –
Древней славы их останка
И свидетеля их срама!! – – –
О Конфуций, о муж дивный,
Твое слово лучезарно
В среде страшной бури, браней,
На развалинах отчизны
Воссядало всегда в блеске,
И чрез целые столетьи
Во парении высоком
Возносилось и летало...
Се идет твой современник
Зороастр; он во Персиде
Учреждает поклоненье

И на жертвеннике светлом
Огнь возжег, что пламенеет
Еще ныне в жертву богу.
Тако сила духа мудра,
Сохраняясь во потомстве,
Пребывает лучезарна
И живет, живет на вечность.

Се Кир старший, учредитель
Царства древния Персиды.
Но чему о нем мне верить:
Или повести правдивой,
Иль Рамзею в слоге красном?
Царь царей и царь великой,
Погибающий рукою
Томириды; отсеченна
Глава Кира восплывает
В крови; слышу глас вещает:
Пей, тиран, до сыта крови,
Коей в жизни столь был жаждущ!

Там Ирои в лучезарных
Подвигах, будто светила,
На крылах стремятся ветров
Похитить руно златое.
Зри, Язон в стране волшебной
Превозмог в Колхиде страхи
Чарований и отравы,
И с руном он у Медеи
Сердце нежное похитил.

Зри, Алкид как сокрушает
Выи дерзких и строптивых;
Разве богу то возможно.
Что он силою десницы
Мог исполнить в жизни краткой.
Странственных он избавитель,
Предал смерти Бузирида,
Он дал в снедь коням, обыкшим
Поядать дымящи мяса
Потребленных чужестранцев,

Вепря злого в Ериманте
Обуздать мог вервью лютость;
Стрелой легкою пернатой
Он чудовищ тех пернатых,
Что в Стимфалии гнездились,
Сокрушил и предал смерти.
Не возмог никто противен
Быть ему на брани сильной.
В Лерне гидру он стоглаву
Поразил; в лесу Немейском
Льва ужасного исторгнул
Жизнь с дыханием мгновенно,
И во знак своей победы
Его кожу он космату
Возложил на тверды плечи.
Медяногу, златорогу,
Легкую в бегу он серну
Мог настичь; и даже бога
В струях живша Архелоя

Тельца сильна, он поправши
Рог исторг во знак победы.
Победитель он чудовищ,
Победитель он Гигантов;
Сильна в мышцах он Анфия
Удушил в объятьях крепких.
Перед ним Кентавры дерзки
Как лист легкой возметались.
И те храбры жены древле,
Ненавистницы супругов,
Амазонки побежденны
И примером Ипполиты,
Своей красныя царицы,
Что Алкид Фисею отдал,
Научились жить с мужьями.
Он предерзка Промифея,
Что с небес похитил пламя,
От злой казни избавляя,
Убил врана, что терзает

И, пришед к пределам мира,
Океан где облегает
Шар земной, он столп высокой
Силой крепкия десницы
Подавил и вдруг раздвинул.
Две горы тут вознеслися,
Калпе, Абила, подножьем
Двух столпов, где начертанно
Сие дело баснословно;
Се предел, и море с шумом
Покатилося волнами
Во среду земель и весей, – –
Он, наполнив весь мир славой,
Нисшел в царствие Плутона
И привратника тризевна
Обуздал он пса Кервера.
Но, платя он долг природе,
Полубог, Ирой, был слабой
Во объятиях Омфалы

Гнусной пряслицей соделал.
Но и в слабостях божествен,
Сын царя миров предвечна,
Десять он супруг имевши,
Был отец потомства славна,
Многочисленна; исполнил
Наконец чудесной подвиг,
Быв единою он ночью
Дев пятидесяти юных
Супруг нежной и в срок точно
Пятьдесят сынов родивши.
Подвигов двенадцать дивных
Совершил, себя прославив;
Быв Ироем в жизни краткой,
Полубог он стал по смерти.

Но, склонясь от баснословных
Подвигов Иройских в Грецьи,
Зри живот как презирает
Кодр в спасение Афинам.

Мздой поставил дел Иройских,
Но мечту, мечту любезну,
Образ отчества драгого;
В нем жить рай, но с ним разлука
Есть геенна, ад ужасной.
Кодр, сей мыслию исполнен
И предвестию поверя,
Что потеря драгоценной
Вещи для Афин спасенье,
Счел, что драгоценней в мире
Вещи нет, как царь правдивой,
И себя таким считая,
Смерть вкусил к спасенью царства.
Афиняне в знак почтенья
К подвигу толику славну
И считая невозможным
Заменить его на троне,
Имя царско истребили.
Признавая невозможность

Афиняне восхотели,
Да Дракон, муж твердый, строгий,
Начертал бы им законы.
Но он каждо преступленье,
Маловажно иль велико,
Омывал Афинян кровью.
Мало время поступали
По словам его кровавым;
И Солон законы новы
Предписал тогда Афинам.
Страсти бурны обуздавши,
Он законы дал бессильны
Аттике замысловатой.

Зря законов власть попранну
Властолюбным Пизистратом,
Презрил град он и тирана,
Град оставил, удалился.
Но чему дивиться должно,
Иль законам его слабым,

Народ шаткой, остроумной,
На стезю побед и славы,
На рожденье мужей дивных?

Се исходит предо мною
И очам моим явился
Муж божественный, муж дивный,
Что, умом свои объявши
Всю народного связь тела,
Умел души всех устроить
К пользе общей и единой,
Подчиняя ум и сердце
Всех отечеству любезну.
О Ликург, твоим законом
Ты нагнувши выи горды,
Воспитанием Спартанцов
Им отечество соделал
Всего выше и милее.

Времена настали страшны
Для свободы всей Еллады.

Так полки Персидски строем
На Елладу налетели;
Но Афиняне, Спартане
Против их несчетных воев
Ставили мужей лишь славных.
Милтиад, спаситель Грецьи,
Победитель Марафонский,
Жизнь скончал в темнице срамной.
Леонид, царь Спарты смелой,
Иссосав любовь к отчизне
С млеком матери любезной,
Жизнь ему принес на жертву,
И с ним триста юнош храбрых
Дни скончали в Фермопилах.
Аристид се правосудный,
Что себе начертавает
Суд изгнанья Остракизмом;
Но он зависти знал жало,
Быв соперник Фемистокла.

В Саламине зрит всех Греков,
Стекшихся к играм в Олимпе,
Перед ним вдруг восстающих.
О, награда паче злата,
Паче всех венцов лавровых!
Но достоин был неложно
Сея чести тот, кто Грецью
Спас победой в Саламине:
Для спасения отчизны
Презрел он вождя надменна,
И вознесшему жезл буйно
Да ударит, отвечает:
Поражай, но токмо слушай.
Се Перикл, кой умел хитро
Взять кормило во Афинах,
И народом, возлюбившим
Своевольность до безумья,
Он по воле своей правил.
Друг Фидия, изваявша

Друг Аспазии любезной,
Что Сократ (иль добродетель
Воплощенна) в честь вменяет
За учителя имети
Себе славну Аспазию;
Он друг был Анаксагора,
Кой, сотрясши предрассудок,
Тяжко бремя мглы священной
И светильником рассудка
Сонмы всех богов развеяв,
Первой стал среди вселенной,
Он дерзнул ее началу
Дать вину несуеверну.

Алкивиад, муж любезной,
Богат, статен, умен, знатен,
Дарований он великих
И пороков преисполнен.
Добродетелен, но редко,
Разве следуя советам

И учителя, Сократа;
В страстях пылок, рдян и буйствен;
Облекаясь он однакож
В виды, нравы, обычаи,
Кои нужны на то время,
Чтоб достичь желанной цели;
Он злой дух и бич Еллады
Был, и пал сраженной жертвой
Любочестья и разврата. –

Но пройдем мы быстрым оком
Ту страну, страну предивну,
Где Ликурговы законы
Царствуют сильней природы.
Там жена не знала страсти
Ко супругу нежну, разве
Он достоин был награды
За свою любовь ко Спарте.
Там мать в радости ликует,
Когда сын ее, сражаясь,

Ты познал то, о Павсаний,
Что любовь ко Спарте выше
В сердце родшей тебя в Спарте,
Нежели к тебе. Развратность
Твоих нравов она прежде
Всех других в тебе накажет.
Ты есть враг Лакедемона;
И се, зри, несет уж камень,
Чем во храм вход заградится,
Где предательна свершится
Твоя жизнь во мщенье Спарты.
Агесилай, воин мудрый,
Ты достоин еще древней
Славы отчества, погасшей
В роскоши, в развратных нравах.
О, сколь мил ты простотою,
Когда, чад своих забава,
Ты, конем жезл сотворивши,
Рыскал с ними на их пользу.

Воин мудрой, ты б достоин
Был отечества любезна,
Если б ты родился прежде.
Ты в делах твоих Иройских
Не коварством бы вождаем,
Не предатель был бы хитрой,
Почитавший меч свой средством
Быть всегда со всеми правым.

Но разврат, пустя свой корень
Сердца вглубь Лакедемонян,
Испроверг святы уставы,
Что Ликург поставить тщился
На подножии незыбком
Простоты и бескорыстья
Воспитанием суровым,
И когда рукою смелой
Юной Агий, взревновавший,
Восхотел к началу древню
Обратить спартански нравы,

Сребролюбия, разврата.

Дух величья, разливаясь
В концы дальние Еллады,
Возблистал вдруг между Фивян;
Хоть Пиндар своей трубою
Во отечественном граде
Колебал тупые слухи,
Но, взгнездившися во Фивах,
Грубость их во всей Елладе
Отличалась пред другими.
И се два велики мужа,
Лаврами главы венчая,
Возмогли на высшу степень
Возвести свою отчизну.
Пелопид, мудрец и воин,
Муж великий, избавитель
Фив от ига, наложенна
Гордой Спартою во счастье.
Но его блестяща слава

Епаминонду, что первым
Цицерон назвал из греков,
Он про коего вещает:
Знал всех больше, а глаголал
Меньше всех. Он, высший в Фивах,
Нищ был, злато презирая.
Горду Спарту низлагая,
Победитель пал сраженной,
И, чад вместо, он оставил
Только Левктры, Мантинею.
Се Филипп сплетает узы
Или сети хитротканны,
Где он вольность всей Еллады
Уловил и сделал прахом.
Учредитель стройна войска,
Устроением Фаланги
Он кровавы приготовил
Узы тяжки полусвету.
О Филипп, тебе возможно

Но кто может Демосфена
Наклонить велику душу?
Тебе тело и труп срамной
Демосфенов в корысть будет,
Но не дух его свободный.

Александр, употребляя
Себе в пользу то, что сделал
Филипп хитрой, Филипп мудрой,
Вихрь порывистый понесся,
В бурном духе урагана,
Сокрушая все преграды,
От смиренной Пеллы, даже
До брегов счастливых Ганга.
Друга своего убийца,
Пал сражен болезнью в пьянстве.
Необъятные корысти
По его достались смерти
Вождям войск его надменным;
И солдаты Александра

Хоть по смерти Александра
Воссиял дух древний паки,
И союз Ахеян видел
Возраждающуся вольность;
Но то искра была слаба.
Ни Арат не мог восставить
Падшую Еллады вольность,
Ни ты смертной, столь достойной
Нарещись последним Греком,
Филопемен пал, и вольность,
В древней Греции сиявша,
В век потухла невозвратно.

Се сонм светлой мужей славных,
Се сенат, се народ Римской,
Полк царей и их превыше,
Се властители народов.
Изыдите и предстаньте
Моим взорам обаянным!

Вы краса и удивленье

Вы изящну добродетель
Вознесли на верьх возможной;
Но вдруг впали в гнусность, мерзость,
И затмили злобой, зверством
Все народы нам известны.

Ромул Риму основанье
Дал, устроя свое царство.
Нума нимфу Егерию
Призывал давать законы,
И единый против войска
Стал врагов своих строптивых.
До Тарквиния старались
Все цари пределы Рима
Расширять елико можно.
Но Тарквиний скиптр железной
Простер к буйному народу;
Смерть Лукреции воздвигла
На него беды ужасны;
Он был изгнан, и навеки.

Кровью сына и тиранов,
Положил угольный камень
Зданью Римския свободы.
Се Коклес, с мечем единый
Спасший Рим и его славу;
Жертва Деций общей пользы,
Ищет смерти он ужасной.
Суеверною любовью
Ko отечеству пылая,
Курций в хлябь земну разверсту
Летит, жизни не жалея,
Для спасения народа.
Зри, се Сцевола, на жертву
Принося свою десницу,
В безопасность юна Рима,
Не содрогшись возлагает
На горящи ее угли.
Боль несносна не тревожит
Души твердой и незыбкой.

Пред тобой богатство, злато,
Как лист в осень, увядают
Постыженны твоим взором.
Нищ ты был, седяй в сенате,
И по смерти не оставил
Чем бы заступ мог наемной
Ископать тебе могилу.
Но граждане веледушны,
Чувствием сердец водимы,
Несут в место свое злато,
В честь твою взник столп надгробной!

Брозду тяжку прорывая
Силою волов яремных,
Цинцинат от шумна света
В селе малом обитает.
Но блестяща добродетель
Утаиться не возможет;
Возведен на высшу степень
Он в дни смутные средь Рима,

Рушшийся порядок строит;
Уже взводится в четверты
На перьвейшее он место;
Врагов Рима победивши,
Он нисходит в чин простого
Гражданина; и приемлет
Паки он свое орудье,
Чем взорется его нива.
Столь же ты велик, муж дивной,
Идя вслед сохе на ниве
И бичем скота яремна
Понуждая ко работе,
Велик столь же, как пред войском
В прах попрал ты врагов Рима.

О Камилий, о муж славной,
Столь же дивен и единствен
Ты во счастьи благоспешном,
Как в превратностях и в бедстве.
Изгнанной коварством хитрым

Чтоб изящна добродетель
Не раждала зависть бледну,
И была б не ненавистна
Злобну гнусному пороку),
Ты, к отечеству любовью
Рдея, строишь во изгнаньи
Помощь Риму во злосчастьи.

И се Бренн, вождь храброй, смелой
Галлов диких и свирепых,
Победитель Римских воев,
Всюду ужас простирает,
Он в бестрепетное сердце
Римлян страхи поселяет;
Но Рим в бедствах паче счастья
Был велик и тверд и дивен.
Его стены опустели;
Жены, старцы и младенцы '
Лишь одни остались в граде
Зреть победу Галлов лютых.

Лишь отсутствен он от Рима,
Паки бедства возродились,
И, наскучивши в осаде,
Римляне купить хотели
Мир у Галлов весом злата.
Но Камилл внезапно входит
В град, поникшей от печали;
Зрит поносное он злато
На весах, и коромысло
(Вес не полн) горе восходит.
Меч извлек, и в легку чашу
Возложивши: се, вещает,
Чем нам Галлам платить должно,
А не златом сим поносным.
Одно слово, и дух прежний
Возродился в сердце Римлян,
Рим свободен, побежденны
Галлы; зри, что может слово;
Но се слово мужа тверда,

Во творении явилось
Было слово се Камилла.

Мужи славны, украшенье
Вы отечества во Риме;
Вы, к нему любовью рдея,
Все на жертву приносили,
Самую забыв природу.
Манлий сына осуждает
Вкусить смерть, да подчиненность
В войске будет сохраненна;
Деций, видя робость в войске,
Дав себя в обет подземным
Богам, ринулся с размаху
Во врагов; погиб, но славно,
Бодрость в души влиял Римлян
И доставил им победу.
Се твой сын, тебя достойной,
Уподобясь тебе в славе,
То ж творит и погибает.

О презрители богатства.
О, ты, Курий! что вещавшей
Ко Самнитам, приносящим
Злато: лучше я желаю
Повелитель быть над теми,
Кто имеет много злата,
Нежели иметь сам злато.
Ах! возможно ль его блеском
Льстить того, кого, пришедши
На прошение, посланцы
Целого народа видят
На древянном блюде яствы
Поядающа. – Явился
Муж, презритель сребра, злата,
Добродетельный Фабриций:
Удивленье врагов Рима,
Ты достойной был воссести
И в том граде и в том сонме,
Где Киней дивяся мудрой:
– вещает, – есть храм божий,
А сенат царей собранье.
Пирр со златом посрамленной,
Не возмогши добродетель
Повредить твою, рек тако:
Нет, удобнее возможно
Совратить с теченья солнце,
Нежели со стези правды,
Добродетели и чести
Совратить тебя, Фабриций.

Кто сей зрится весь покрытой
Ранами, муж строга вида?..
Регул, зная пытки, муки,
Что его ждут во Карфаге:
Вам война, не мир довлеет,
О сенат, о народ Римской; –
И кровавая пал жертва
Он совета сего мудра.

Но возник тебе на гибель
Ганнибал, сей муж предивной,

Во полете своей славы,
Если б зависть не претила
Во парении Ирою.
Фабий медленностью мудрой
Если б бег твой не умерил,
То, поверженной во прахе,
Во развалинах дымился б
Рим, глава земного круга;
Там бы зрелися потомки
Тех мужей, достойных неба,
В поругании злосрамном;
На том месте, где венчались
Славою их предки дивны,
Не воссели б в славе, в блеске
На престоле всего мира.

Ганнибал, Ирой премудрой,
Что тебе противустанет?
Коль природа не возможет
Во походе твоем дивном

Воздвигая верхи льдяны
Выше облак, грома, молний;
Коль струя шумящей Роны,
Еридан, или потоки,
Звонкошумно ниц звенящи
С верхних Альп на камни строги,
Заградить твой путь не могут,
То Требия, Тразимена
Суть лишь следствия неложны
Твоих мудрых начертаний.
Но се Фабий, скала тверда,
Где твое стремленье буйно
Заградилось и препято.
Ах! тобою Рим спасенной
Чуть не зрел свою погибель
В Каннах, как Варрон надменной,
Сей клеврет безумной Павла,
Падшего в спасенье Рима
С воинами, что умели

Безрассудной вождь, возмнившей
Состязаться с Ганнибалом.
Уж молва трубою громкой
Возвещает гибель Рима;
Но напасть его спасенье
Устрояет средь развалин,
Он воздвиг свой верьх ужасной,
Бедства край, всех восторгало
Мужество вновь возродилось;
Рим спасен, и что возможет
Ганнибал един пред Римом?
Его счастье отлетело
Перед юным Сципионом.
Победитель Ганнибала
Видел зависть, видел злобу,
Устремленную на славу
Его подвигов великих;
Обвинен перед народом,
Добродетельной муж, твердый,

Свои славные победы
И, клевет всех в посрамленье:
„Народ Римской! (он воскликнет)
„В сей, в сей день блаженной, с вами
„Победил я Ганнибала;
„Отдадим хвалу всевышним“,
И се паки торжествующ,
Всем народом провождаем,
В Капитолью он восходит,
Оставляя площадь Римску
С клеветой, в стыде шипящей.

Славы, имени преемник
Сципионов, разрушитель
Состязательницы Рима...
Ах! се ль слава, се ль Иройство? – –
Разрушать единым мигом,
Что столетия создали!
Вопль и крик и скрежетанье
Умирающих булатом
–
Пламя, всюду разлиянно,
Как река, сломив оплоты – – –
Плод изящности – в обломках –
Разума твореньи – в щепках – – –
И грабеж, насильство, наглость,
Все неистовства, все зверства, – –
Со бесчувственностью стали
Слышать визг и корчи смерти –
Се Иройство, слава! – можно ль
Сердцу, чувствовать обыкшу,
И уму, судить умевшу,
Поступить на таковая?
Нет, рассудок претит мыслить,
Что Емилия сын славной,
Лелья друг и друг Полибья,
И любитель Муз Еллады,
Мог решить погибель зверску
Пышной, гордыя Карфаги.
Нет, веленье се неисто

Ненасытна духа власти,
Духа сильна, Рим воздвигша,
Из устен что излетело
Древня строгого Катона:
Да разрушится Карфага!
Но ты паки разрушитель,
Ты Нуманции несчастной.
Иль припев, или прозванье
Над тобой толико сильны,
Что ты сладость ощущаешь
Разрушителем быть только?
Но, алкая сильной власти
Ты Диктатора, стал жертвой
Властолюбья непомерна. – –

И се в Риме удивленном
Своей властью и богатством
Возникают страсти бурны
И грозят уже паденьем.
Асия, Коринф и Греки

Во ярем народа Римска.
Но во мзду рабства, сим мира
Повелителям надменным,
С златом, с серебром, с богатством
Изрыгают в Рим все страсти,
Что затмят в нем добродетель
И созиждут ему гибель.
Грахи, Грахи, украшенье
Матери своея мудрой,
Вы напрасно восхотели
Возродить в превратном Риме
Нравы древни и равенство.
Добродетель не защита
Для коварства, буйства, силы.
Пали жертвы вы, достойны
Упадающей свободы.
Се возник тот муж суровой
Ненавистник рода знатна,
Ненавистник наук, знаний,

Вождь великой, воин смелой
И спаситель Рима, Марий;
Горд, суров, алкая власти,
Все пути к ее снисканью
Были благи; но изгнанной
И в побеге, утопая
Близ Минтурны в блате жидком,
Он вещает ко несущу
К нему смерть наемну войну:
Се, я Марий, коль дерзаешь!
Но сей взор велика духа,
И велика среди бедствий,
Заградил взнесенно жало,
И в убийце своем Марий
Обретает себе друга; –
– Странник бедствен, укрываясь,
Конец жизни нося тяжкой,
Зри картину счастья шатка;
Зри величественный образ

Марья первого во Риме
Здесь седящего (вещает)
На развалинах Карфаги!
О, стяжатель власти, чести,
Зри там Марья – содрогнися.
Колесо всегда вертящесь
Превратилося Фортуны,
Марий паки в Капитольи;
Сердце, бедством изъязвленно,
Стало жестче стали крепкой,
И суровой сей велитель
Рим исполнил смерти, казни.
День румяной воссиявшей
Освещал потоки дымны
Восструившейся по стогнам
Крови Римской, – и свершался,
Зря в мерцаньи кровь и гибель.
Но сей варвар ненасытной
Трепетал, воспомня Суллу.

Он предался гнусну пьянству
И в хмелю скончал жизнь срамну.

Се совместник Марьев, Сулла,
Се мучитель с сердцем нежным,
Се счастливым нареченный,
Рода знатна и украшен
Дарованьями различны;
Ум словесностью устроен,
В обхожденьи мил и гибок,
Но снедаем алчбой славы
И снедаем властолюбьем;
Храбр, деятелен, вождь мудрой,
Победитель Мифридата.
Мифридат, Ирой, царь славной,
О пример ты зыбка счастья!
Враг он Римлян, ненавистник
Сих тягчателей народов;
С юных лет он чует славу
Противстать струе сей, рвущей

Возвышенны чувства сердца,
Крепость духа, храбрость, смелость,
Мужество, в трудах возросше,
Закаленное во славе;
Он дал бег душе отважной,
Властолюбия алкавшей,
На великая возмогшей.
Победитель он Асии,
Победитель он Еллады,
Уступить был принужденной
Счастью Рима, счастью Суллы.
Но иссунул меч кровавой
Паки на погибель Рима,
Тридцать лет сопротивлялся
Он грабителям вселенной
Римлянам: но в тяжки лета,
Зря восставшего Фарнаса,
Сына, наущенна Римом,
Он мечем свою жизнь славну

Не возмогши ее кончить
Жалом острым яда сильна;
Зане жизнь его, в смятеньи
Провождаема, успела
Притупить всю едкость яда.

Мифридата победивши,
Испровергнувши Афины,
Победивши всех Ахеян,
Всех союзников и Римлян,
Сулла меч свой, обагренной
Кровию доселе чуждой,
Он простер во сердце Рима.
Заградив на жалость сердце,
Хладнокровной был убийца
Всех, ему врагами бывших,
И трепещущие члены
Погубленных граждан Рима
Его были услажденье.
Нет, ничто не уравнится

Робеспьер дней наших разве.
Ах, во дни сии ужасны,
Где отец сыновней крови,
Где сыны отцовой жаждут,
Господу где раб предатель,
Средь разврата нагла нравов
Может разве самодержец,
Властию венчан всесильной,
Дать устройство, мир – неволи –
Пусть неволи, но отдохнет
Человечество от тяжких
Ран. Стал Сулла всевелитель,
Учредил благоустройство
Во мятежном сердце Рима.
И се муж, кровей столь жаждущ,
Погубитель граждан, войнов,
Грады, селы испровергший,
Наносившей смертны раны
Во сердцах семейств толиких,

И дерзнул сойти с престола.
Он конец своея жизни
Провел мирно и в утехах
Сладострастья, неги, хмеля.
О властители народов!...
Или паче, сердца смертных,
О загадка, нерешима
Ниже Сфинксу; будто только
Всевластителю угодно
Было кровию упиться
И возлечь на ложе мирно,
Среди Вакха, Мусс и Лелы.
Истина непостижима,
Но то истина, что может
Во душе, к любленью нежной,
При вождении рассудка,
Привитать и люто зверство.

Где ты Рим, где ты, отчизна
Простоты, смиренья, чести!

Потрясенные страстями,
Утопилися в Ассийской
Роскоши; но се явленье,
Удивления достойно
Всех веков, веея вселенной:
Муж богатства неисщетна,
Пышностию превзошедший,
Роскошью и велелепьем
Всех царей роскошна встока,
И среди распутства, буйства,
Наглостей, презренья явна
Добродетели, законов,
Возмужался, явил свету
Сердце чистое и разум
Всей изящностью украшен.
Воин храброй и вождь мудрой,
Гражданин среди разврата;
Ненавистник ухищрений,
Скопов, казней, заговоров;

Победитель Мифридата
Торжеством шел в Капитольи.
Сердце, руки непорочны,
Судия всегда правдивой,
Истина из уст нельстивых
Лукулла роскошна, пышна
Исходила непорочна.
Сын, отец и брат он нежной,
Господь щедрой, друг несчастных,
Он бы мог стать всех превыше,
Кесаря или Помпея,
Но иль мало он отважен,
Иль не дерзок, иль почтил он
Мир, покой средь Мусс и неги. –

Марий, проложив кровавой
Путь ко власти высшей в Риме,
Сулла, воинов купивши,
Показали, что возможно
Силой царствовати в Риме;

Уж настала та минута,
Что ты выю свою горду
Под ярем насильства склонишь.
Если муж продерзкой, буйной,
Вихрь неистовой страстями,
Смелой ум, отважно сердце,
Сластолюбец, злодей гнусной...
(Зри, ступил, ушел и, в бегстве
Вырвавшись, мечем дерзает...
Но сражен, он озираясь

Грозит взором и скрежещет
Во отмщение зубами) – –
Если вольность Катилина
Не возможет испровергнуть,
То, спасенной Цицероном,
В мрежи ты падешь Помпея.
Властолюбец, не терпевшей
Себе равного во Риме,
Жажду царствия прикрывши

Он умеренности видом
Привлекал сердца и души;
Торжества исторгши почесть,
Еще юн, не хотел больше,
Чтоб его затмил кто в Риме,
Победитель и во власти
В Рим вступает гражданином,
Но он хитростью то будет,
Чего силой не желает.
Его честь и добродетель
На лице токмо сияли,
Но душа была бесстыдна.
Расширитель он пределов
Рима Ассии до сердца,
Он неистово гордился,
Презрил Юлия, вещая:
Я воздвигну легионы,
Ударяя ногой в землю.
Во Фарсальских он долинах

И предательной десницы
Стал он жертвою плачевной.

Тако зданье, соруженно
Хитростью и расточеньем,
Властию, умом, стрясется
И падет единым махом,
Коль найдет во преткновенье
Буйнея себя и дерзче.

Се возник тот муж предивной,
Удивленье веков поздных,
В юности распутен, жаждущ
Лишь веселья и утехи,
Дорогими ароматы
Нося кудри умащенны
И рача лишь о наряде,
Сей вознесся, да преломит
Твердой щит свободы Рима,
Но в котором еще Сулла
Марьев многих прорицает.

Ах! что может стать противу,
Когда Юлий в селе малом
Первым быть желает лучше,
Нежели вторым во Риме.
Алчба власти необъятна,
Совождаема рассудком
Твердым, быстрым, и глубокой
Ум блестящей, и украшен
Всей учености цветами.
Слово нежно и приятно,
Но и сильно, пылко, стройно,
Убеждать равно удобно
Душу, сердце жены, война.
Предприимчив, смел, отважен,
Жив, деятелен; чудесны
Он намеренья родивши,
Исполнял их устремленно;
Храбр и мужествен в сраженьи,
Мудр, разумен он в советах,

Он готов всегда злодеям.

Как возможно, чтобы вольность
Устоять могла, шатнувшись,
Против Юлья? муж чудесной,
Он все качества изящны
Ссредоточил, недостатка
Ни едина не имевши,
Но пороков тьму; рожденной
К управленью, где бы ни был,
Победитель был бы тамо,
Где б случилось вождать войско.
Вольности умыслив гибель,
В достиженьи сея цели
Бдетелен был, трезв, незыблен,
Всегда к брани он готовой,
Рукой дерзкой и обильной
Рассыпал несчетно злато.
Покупал наемны души
И клевретов своих бранных

Путь направя ко престолу,
Преткновений став превыше,
Он себе позволил все, и
Свято было ль что, не ведал.

Так, Помпея победивши,
Излиял щедроты всюду
И явился царь премудрой.
Но или неосторожно,
Или гордостью своею
Оскорбив любящих вольность,
Сей вождь славной, муж великой
Пал, сражен друзей рукою,
Пал, ненужная ты жертва
Сокрушенныя свободы.
И, неслыханное чудо!
Тиран мертв, но где свобода?
Во служение поникшей
Рима дух парить не может.
А ты, муж красноречивой,

Не возмог ты Римом править.
Ах, Катон, почто исторгнул
Жизнь свою ты столь не к стате?
Ты бы участь зыбку Рима
Укрепить мог духом твердым.
Стань, сравнись со Цицероном;
Монтескье о вас да судит.
Цицерон муж качеств дивных,
Но вторым быть, а не первым
Был удобен; ум прекрасной,
Но душа нередко низка.
В Цицероне добродетель
Есть побочность, а в Катоне
Она верьх, подпора ж славы.
На себя всегда взор перьвой
Витий славной обращает;
А Катон себя не видит;
Рим спасти Катон желает,
Зане любит он свободу;

Рим спасти, из чванства разве;
И сей муж, неосторожной
И тщеславной, ненавидя
Марк Антония, восставил
Юлия в Октавиане.
Но, обманутой младенцем
Почти, пал опасна жертва
Кровожадных Триумвиров.
Тут воскрес, восстал от гроба
Ненасытец граждан крови,
Сулла; меч носился в Риме,
Пожиная всех, кто не мил
Иль опасен Триумвирам.
Так, валясь везде на части,
Римска вольность исчезала.
Брут и Кассий, побежденны
В Греции, свой меч вонзают
В грудь свою без пользы Риму;
Только слава им осталась

Потом, Марка победивши
Октавьян в Акцьи, трусливой,
Царь он стал огромна Рима.
И так сей злодей неистой,
Без законов и без правил,
Хитр, бесстыден, подл и алчен,
Благодарности чужд сердцем,
Сластолюбец и бездельник,
Кровожаждущ, но с насмешкой,
Воевода трус и робкой,
Но возлюбленной воинством,
Рим исполнивши насильства,
Грабежа, бесстыдства, крови,
И, насытившись надменно
Сладострастием позорным,
Стал превыше он всех в Риме.
Он в любовь к народу вкравшисз,
Льстя его свободы видом
(Ах, достоин ли свободы

Хлеба, хлеба, игр на Цирке?),
Основал престол железной,
Где воссядет злодеянье
и с ним гнусные пороки.
Тако хитрой сей мучитель,
Безмятежным правя царством
Долго, был и щедр и кроток
И, кончину видя близку,
С твердостью вещал стоящим:
Се конец игры, плещите. –
Но потомство не обманешь, –
О неистовой счастливец;
Блеском своея державы
Одолжен ты Меценату,
Или Ливьи, иль Агриппе,
Иль льстецам твоим наемным,
Иль Горацью, иль Марону.
О умы, умы изящны,
Та ли участь Мусс, чтоб славить,

Иль, оставя вам жизнь гнусну,
Даст еще кусок, омытой
В крови теплой граждан, братьев.

Как струя, в своем стремленьи
Препинаема оплотом,
Роет тихо в основаньи
Связь подножья его крепка,
Но подрыв и отняв силу
У претящия плотины,
Ломит махом все преграды
И, разлившись с буйным ливом
По лугам, долинам, нивам,
Жатвы где блюлись и злаки,
Все покрыла волной мутной:
Так при Августе власть высша
Подрывала столб свободы,
Что Тиверий сринул махом.

Тиран мрачной, он подернул
Покрывалом тяжким скорби

В злодеяние вменялось;
Но злодей – кого Тиверий
Ненавидел или думал,
Что опасен он быть может.
Действие, невинна шутка,
Одно слово, знак, иль мысли
Все могло быть преступленьем.
Там донос, ночное жало,
В бритву ядом изощренно,
Носят нагло днем во Риме.
Сын отцу и отец сыну,
Брату брат, супруг супруге,
Господину раб, друг другу
Чужды стали и опасны.
Оком рыси соглядая,
Лютость рыскала по стогнам
И с улыбкою змеиной
То чело знаменовала,
Что падет при всходе солнца,

Ах, исчезли те сердечны
Излиянья меж друзьями,
Что всю сладость составляли
Бесед тихих, но свободных;
Со пиршеств непринужденно
Отлетело уж веселье,
Скрыв чело блестяще, ало
Под покров густой печали;
И доверенность в семействах,
И в рабах хоть редка верность
Искаженны превратились
В недоверчивость, подобну
Стражу люту, что отъемлет
У несчастных услажденье
В бедстве томном, сон и слово.
Дружба там почлась не лучше
Скалы скрытой и подводной,
Где корабль при дуновеньи
Тихого Зефира, будет

Откровенность и вид правды
Поставлялися безумьем.
И сама, ах! добродетель
Почиталася личиной,
Но опасной для тирана,
Зане вид ее любезной
Мог исторгнуть бы из груди
Воздыханье о блаженстве
Времен прежних, и родилась
Мысль, что Рим мог быть иначе.

Так вещает муж бессмертной
Монтескье, что нет тиранства
Злей, лютей, когда хождает
Под благой сенью законов,
И прикрытое шарами
Правосудия; подобно,
Как бы жалость всю презревши,
Отымать спасавшу доску
Претерпевших сокрушенье

Се лишь слабая картина
Царствия Тиверья мрачна.
Сей тиран согбенна Рима,
Возгнушавшись его лестью,
Иль боясь, чтоб не воздвигло
В нем отчаянье десницу
На карание правдиво
Всех его мучительств темных,
Отдалился во Капрею,
Где, Когортами стрегомой,
Сластям гнусным предавался,
Коих образ даже срамной
Иль одно напоминанье
Омерзенье возбуждают.
Тамо отроков во сонме
Наслаждался он утехой,
Новы сласти вымышляя
И названия им новы;
Там, откуда его смрадны

Новых жертв всегда искали
Его мерзку любострастью;
Отрок нежной, возращенной
в целомудрии, в смиреньи,
Исторгался из объятий
Отца, матери иль брата.
Ах, почто, почто и память
Сих всех гнусностей позорных
Едко время пощадило!
Время, в царствии драгое,
Истощая в сих утехах,
Исполненье своей власти
Злой тиран отдал Сеяну.
Сей, орудье его зверства,
Шел во власти и в тиранстве
Наравне с Каприйским богом.

Погубив его семейство,
Он уж смелую десницу
На трепещуща тирана

Но сам пал, и тиран лютой
Злей, лютее стал, дотоле,
Что, несчастной, избегая
Не кончины неизбежной,
Но терзаний, муки, пытки,
Жизнь заранее преторгши,
Извлекал из уст тирана
Слово зверское: он спасся.
Сам Тиверий смертью лютой
Жизнь скончал свою поносну.

Ах, сия ли участь смертных,
Что и казнь тирана люта
Не спасает их от бедствий;
Коль мучительство нагнуло
Во ярем высоку выю,
То что нужды, кто им правит;
Вождь падет, лицо сменится,
Но ярем, ярем пребудет.
И, как будто бы в насмешку

Будет благ и будет кроток:
Но надолго ль, – на мгновенье;
А потом он усугубя
Ярость лютости и злобы,
Он изрыгнет ад всем в души.
Каий Калигула таков был,
Милосерд, но лишь в начале;
Он был щедр – – – – разве в тиранстве.
Юнош тихой и покорной
Был, доколе высшей власти
Не имел в своей деснице;
Потом тигр всех паче лютой.
И достойно назывался
Рабом лучшим во всем Риме,
Господином злей всех паче.
Он, лаская толпе черной,
На безумные издержки
Истощил несчетно злато.

И се светлое начало

Сверженно все и попранно
С наглостью; досель невинной,
Нравы, разум и законы,
Человечество и честность
Подавив пятою тяжкой,
Каий омылся в кровях Рима;
Он мучитель до безумства,
Сожалел о том лишь только,
Что народ, народ весь Римской
Не одну главу имеет,
Да сраженна одним махом
Ниспадет ему в утеху.
Пьян, величием надменен,
Он царей всех чтил рабами,
Храм создал себе, как богу,
И велел обильны жертвы
Приносить себе, как Зевсу.
Блестел молньей, метал громы.
Удивиться тому должно,

Дурака сего неиста
Бешенству толико яру;
Любодейца со сестрами,
Нагл, насилен и бесстыдно
Осрамлял супружне ложе.
Лишь стыдился, что Агриппа
Его дед был, и вещает:
– Мать мою родивша Юлья
Зачала в объятьях отчих
Бога Августа. – Безумной! –
Нет, лишь смех ты возбуждаешь.
Но чему дивимся боле:
Иль надменности безумной,
Или зверству его яру?

Глад, иль мор, или пожары,
Или бедствия народны
Ему были услажденьем.
Но дотоль он презрил Римлян
Или был безумен столько,

Угощал как мужа славна.
Он нарек его первейшим
Во священниках, и мыслил
Нарещи его в Сенате
Консулом. – Но полно, полно,
Замолчим... Он жизнь столь гнусну
Острием скончал Херея.

Ах! пребудет удивленьем
Во все веки, во все роды...
Как Рим гордый, возмужавший,
Жив столетия во бранях
Непрестанных; источая
Кровь граждан и кровь противных,
Истребляя иль присвоя
Царствия, народы, веси,
Явив свету мужей дивных
В добродетелях, в иройстве,
Совершивши дел толико
И великих и блестящих,

Мудр во бранях и в победах
Мужествен, тверд, постоянен,
Во опасностях незыблем;
И, поставив от начала
Присвоение вселенной
И намеренье блестяще
Столь умыслив остроумно,
Столь исполнив постоянно
И окончив столь счастливо...
Но на что ж?... дабы злодеев,
Извергов, чудовищ пять шесть
Наслаждалися всем буйно...
Иль се жребий есть всеобщий,
Чтоб возвышенная сила
Власть, могущество, блеск славы
Упадали, были гнусны?
И рачащие о власти
Для того ее лишь множат,
Чтоб тому она досталась,

Во всех повестях народов
Зрим премены непонятны.
Сенат Римский гордый, смелый,
Сонм Князей, Владык державных
Пресмыкается и гнусен...
О, властители вселенной,
О, Цари, Цари правдивы!
Власть, вам данная от Неба,
Есть отрада миллионов,
Коль вы правите народом,
Как отцы своим семейством.
Но Калигулы, Нероны,
Люты варвары и гнусны,
Суть бичи Небес во гневе,
И их память пренесется
В дальни веки для проклятий
И для ужаса народам!
Кай сражен, сражен Хереем,
Что возмнил восставить паки

И се, крояся во страхе
В углу дальном Царска дома,
Клавдий обретен трепещущ.
Буди Царь! вещают войны.
О Рим, Рим! кто Царь твой ныне?
Старец дряхлой, но младенец
Он умом: ум слабой, глупой;
Человек едва ль, зародыш,
По названью его родшей.
Мягкосерд, но что в том пользы?
Раб жены поносной, срамной,
Стрясшей стыд, раб Мессалины,
Коей имя в век позорно
Нарицанием осталось
Жен презрительных, бесстудных.
Он игралищем став гнусным
Отпущенников, злодеев,
Иль Нарцисса, иль Палладья,
Омывался в крови римлян.

Кто их друг был иль наемник.

Кто с глупейшим из тиранов,
С Клавдием сравниться может?
Недовольная упившись
Мессалина сласти гнусной,
Пред очами она Клавдья
Во супружество вступает
Со возлюбленным ей Сильем.
Но что пользы в том, что смерти
Предаст Нарцисс Мессалину?
Клавдий слышал и трепещет:
„Я ль еще владыка Рима?“
Се вопрос тирана слаба.
Се жена распутна паки
Воцарилась Агриппина;
Но, боясь конца насильна,
Ко Локусте прибегает, –
И отрава отомщает
Падшей Рим кончиной Клавдья.

Все останки умов твердых.
Зри, жена Иройска духа
Осужденному к злой смерти
Милому рекла супругу,
Да рукою своей твердой
Предварит он казнь поносну,
Но Пет медлит и робеет.
И се Ария сталь остру
В грудь свою вонзает смело:
Приими, мой Пет любезной,
Нет, не больно... Пет, мужаясь,
Грудь пронзил и пал с супругой.

Но се тот уж воцарился,
Коего счастливу юность
Управлял Сенека, Буррий;
Но которой, сняв личину,
Каждой день своея жизни
Или каждой шаг свой зверской
Начертал убивством лютым;

Всех поноснее и гнусней
В нарицание тиранам,
Имя Нерон, зверь венчанной.
Во неистовых утехах
Провождая дни и нощи,
Он в позорищах являлся
Иль возницей, или Гистрий
В посмеянье был народу,
Но палач он, всем грозящий.
Он убийственную руку
Простирал на всех ближайших;
Мать, наставники, супруга
Всё сраженно упадало
Под мечем сего тирана,
Столь мертвить людей умевша;
Насыщался ежедневно
Или сластию прегнусной,
Или кровью умовенной,
Его Рим зрел посягавша

И среди затей безумных,
В кровях плавая гражданских
И в хмелю утех неистых,
Он возмнил себе представить
Пожар, гибель древней Трои,
И для сей утехи злобной
Велел Рим возжечь отвсюду...
Се довольно, мы скончаем
Сию повесть, где лишь видно
Иль неистовство, иль зверство.
Убоясь попасти в руки
Своей страже вероломной
Иль сената, погибает
Смертью, красной для тирана:
Он мечем сам грудь пронзает,
И погиб, последня отрасль
Дому Юлия велика.
Гальба, Отон и Вителлий,
Появившись на престоле,

Уступили Веспасьяну,
Избранному в цари войском,
Трон, омытой своей кровью.

Некогда ласкатель гнусной
Он Нарцисса и Нерона,
Веспасьян явил на троне
Добродетель; и Рим гибший
Отдохнул – хоть ненадолго.
Далек пышности и спеси
И трудясь во управленьи,
Воздвигал погибше царство,
Где чредою скиптр держали
Злы тираны, равно гнусны,
Равно злобны, или глупы,
Или бешены, иль паче
Расточительны безумно.

Услажденье рода смертных,
Тит, почто прешел ты скоро?
Или для того, чтоб знали,

Излиянным только благом,
Нарицая днем погибшим,
Когда счастья не мог сделать.
Никому. Но век твой красен
Жизнью Плиния старейша...
Заключенной в недрах утлых
Огнь в Везувии яряся
Всклокотал и хлябь разинул,
Разорвав ее холм высшей.
Огнь, каменья, дым и пепел
Всё летит превыше облак,
Затьмевая день и солнце.
Там рекой струится Лава,
И всё гибнет, вся окрестность
Погребенною сокрыта
В пепле жарком и ниспадшем.
Геркуланум и Помпея
Низошли совсем в могилу;
Бедство, смерть, опустошенье

Тут, вождаемый алчбою
Сведения и науки,
Погибает старший Плиний.
Но ты царствуешь, о сладость
Римского народа! – Тит, зри,
Как течет ко всем на помощь:
Если жизнь кто спас лишь в бедстве,
Тот блаженствует уж Титом.
Но, скончав свою жизнь кратку,
Тот престол оставил Рима
Иль чудовищу, иль брату.
Домитьан тиран сей новой,
Он тиранов всех предшедших
Злее был и не смягчался
Николи в своей он злобе,
Зане робок был, застенчив.
И столь гнусно было время,
Тацит тако возвещает,
Ниже молвить, ниже слышать;

И погибла б даже память,
Если б можно было смертным
Терять память во молчаньи.
Но мучитель робкой слова,
Всех в стенанье приводившей,
Пал супруги наущеньем.
Но и дни сии столь гнусны
Красились, имея мужа,
Жить родившегось достойным
В лучших днях Афин и Спарты.
Се Агрикола; с тобою,
Домитиан, жил на то лишь,
Чтоб ты паче посрамленной
Пред потомками явился;
Зане истинно и верно,
Если сонмы людей славных
Могут красить дни счастливы
Царя мудра или щедра,
То один лишь муж великой,

Его паче лишь унизит
Ярым блеском своей славы.
Тогда паки воссияло
Солнце теплое для Рима;
По чреде там зрели мудрость,
Славу, мужество во власти
И венчанну добродетель.

Нерва, избранной на царство,
Был правитель мудр, но слабой
И согбен лет тяготою;
Но он дал себе опору
И устроил счастье Рима,
В сыны взяв себе Траяна.
Его смерть была бы в Риме
Бедствие, когда б не знали,
Что Траян его преемник.

Ожил Рим с царем толиким;
Судия и воин мудрой,
Он имел, что было нужно

Он свой меч победоносной
В Дакию простер; воздвигнул
На Дунае мост тот славной,
Удивлявшей столько древних;
И оружья славой, блеском
Ослеплен, понесся в дально
Покорение народов.
Но хотя излишня слава
Победительные лавры
Затмевает, хотя жертвы
Сладострастия неиста
И возлития обильны
Хмельну Вакху прикрывают
Черной тению картину
Подвигов, равно блестящих,
Царя в брани или мире:
Вопреки злоречья колка
Навсегда Траян пребудет
Пример светлой всем владыкам.

Что он, разума не красив
Благолепными цветами
Иль познаний иль науки,
Мог царем он быть столь мудрым.
В том как можно усумниться,
Когда дни его златые
Зрели Тацита и Плинья,
Ювенала и Плутарха.
Когда Тацит, сей достойной
Муж дней Рима непорочных,
Со восторгом мог воскликнуть:
Век счастливой наш, где можно
Мыслить то, что мыслить хочешь,
И вещать, что ты помыслишь. –
Ах, сколь трудно, восседая
Выше всех, и не имея
Никаких препон в желаньях,
Усидеть на пышном троне
Без похмелья и без чаду.

Ускользнуть когда возможет
Обуяния неиста
Страстей буйных души смертных.

Адриан, на трон вступившей,
Строил счастье в Римском царстве,
И хотя сравниться может
В добродетелях Траяну,
Но надменность и жестокость.
Были в нем души пороки.
Гнусной страстью к Антиною
Тлея, в честь ему он строил
Храмы, грады; но всю гнусность
Страсти срамной и пороков
Он прикрыл раченьем к царству,
Путешествием всегдашним
В областях пространных Рима.

Не пустое любопытство
В страны дальны направляло
Его путь, но цель всегдашня

Была польза и блаженство
Градов, областей, народа.
Устремляя взоры быстры
В управление подвластных,
Мститель был законов строгой
В лице всех, дерзнувших данну
Власть свою во зло направить.
Велелепные и пышны
Грады, зданья он воздвигнул,
Но не с тягостью народа;
Зане многие налоги
Облегчал и уничтожил.
Хоть достойной сей царь Рима,
Злой болезнью одержимой,
Жизнь свою прервать не могши,
Обратил свою всю лютость
На казнь, может быть не нужну,
Многих; но ему простили
Всё за то, что себе избрал

Антонина. Хотя помним
Слово мудра Фаворина,
Состязавшась с Адрианом:
„Нет, кто тридцать легионов, –
Так мудрец друзьям вещает,. –
Может двигнуть одним словом,
Ошибаться тот не может“.
Но его дни безмятежны
Возрастили Адриана
И учителя во нравах
Строга, мудра Епиктита.
Испытав превратность счастья,
Он всю мудрость заключает
В двух словах: сноси с терпеньем,

Словеса много блаженны,
От источника исшедши,
Кажется, излишне строга,
Но соделавшие счастье

Всех владык его изящных.
Кажется, напрягши мышцы
Во изящность, вся природа
Возникала в человеке,

Столь достойну удивленья
Веков дальных и потомства,
Мысль изящную Зенона.
и хотя б другой заслуги

Не имело, – не оно ли
Риму в счастье даровало
Антонина, Марк Аврелья? –

Дни блаженные для Рима

Се восходит на трон света,
Коего любезно имя
Целой век за честь вменяли
Носить Римские владыки,

Добродетели чертами
И порока ни едина.
Антонин теченье жизни
Посвящал народну благу;

Се отец благий не титлом,
Коим красились венчанны
И злодеи и юроды,
Но отец он истым делом.

Кто несчастием ужасным
Почитал, когда бы быть мог.
Ненавидимым во Риме;
Собственность кто презирая,

Что наследил, соблюдая
Он сокровища народны?
Нет Фавстина, – он вещает, –
Я, владыкою став Рима,

Он уснул, и Рим восплакал,
И Антонин мог забвен быть
Тем лишь, избрал что на царства
По себе в Рим Марк Аврелья.

Се премудрость воссядает
На престоле цела света.
Но он смертной был. Блаженство
Рима вянет с Марк Аврельем;

Протекли за ним уж многи;
Но на поприще обширном,
На ристалище вселенной
Всяка слава и блистанье

Перед ним суть разве слабой
Блеск светильника, горяща
В полдень ясной, в свете солнца:
Перед ним вся лучезарность

Суть лишь мрак, и тьма, и тени.
Когда взор наш изумленной
Обращаем на владыку
На всесильного, которой

То во внутренности духа
Мы таинственно веселье
Ощущаем, и не можно
Без сердечна умиленья

Слеза радости исступит,
Сердце, в радости омывшись,
Вострепещет, утешаясь.
Но... смолчим, в душе сокроем,

Что по сладости во сердце,
Вспоминая Марк Аврелья,
Восстает и жмет в нас душу.
Нет, не жди, чтоб мы дерзнули

Все, что скажем, будет слабо
И сравниться не возможет
С той чертой предвечна света,
Чем его живописала

Образ дивной благодарность.
Его жизни описанье
Действо то вливает в душу,
Что изящнее возникнут

И равно изящны мысли
О превратном смертных роде.

Но надолго ли? – О участь,
Участь горька рода смертных;

Счастье Рима с ним исчезло,
И благие помышленья
О блаженстве рода смертных.
Се торжественно и тихо,

Шествие его кончины
Отправлялося во Риме;

Но шаг каждой препинаем
Был слезами иль восторгом

Се наш друг – ах, паче друга,
Се родитель, се кормилец, –
Се отец, – се бог всещедрой...
Скорбно в слухи ударяли

Того, кто вменит за тягость
Все благие помышленья.
И се во броне одеян,
Коммод грозно потрясает

Шествие идет в молчаньи.
Ах, тогда уже познали,
Что сокрылося во гробе
Счастье Рима с Марк Аврельем.

Напечатана в т. I Собр. соч. 1807 г. В наст, издании исправлены опечатки издания 1807 г.: в ст. 42 – „народом“ вместо „народам“; в ст. 910 – „хладрокровной“ вместо „хладнокровной“; в ст. 1681 – „так“ вместо „как“; в ст. 1745 – „Ариана“ вместо „Адриана“. Написана „Песнь“, по всей вероятности, в последний год жизни Радищева, т. е. после смерти Павла I; об этом говорит то место поэмы, где идет речь о смерти Тиверия (ст. 1325 след.) Есть все основания полагать, что Радищев имеет здесь в виду смену царей-тиранов 11 марта 1801 г. В том виде, в каком она до нас дошла, „Песнь Историческая“ представляет собою, повидимому, лишь начало огромной поэмы, излагающей всю всемирную историю, начиная со времен „баснословных“. Радищева интересовало при этом не столько изложение исторических событий самих по себе, сколько те политические выводы, те уроки для современности, которые можно было извлечь из этих событий.

В „Песни исторической“ Радищев является учеником западных буржуазно-радикальных писателей XVIII столетия. Он излагает древнюю историю в том освещении, которое ей придали Монтескье, Мабли и т. п. Даже самый подбор имен и тем, вызывавших его интерес, характерен для радикальной публицистики XVIII в. В греческой истории это, например, легендарный Ликург (в реальности которого не сомневались еще учителя Радищева), прославленный, например, у Мабли как великий учитель народов, или Александр Македонский, которого Радищев вместе со своими учителями развенчивает как своекорыстного авантюриста. В римской истории это образцы идеальных граждан, приносящих свою жизнь на жертву республике, мудрые и скромные вожди народа, вроде Цинцинната. Затем Радищева, как и его учителей, в особенности интересует период падения в Риме республики, потери свободы римскими гражданами. Из императоров Радищев сочувственно относится к Марку Аврелию, неоднократно превознесенному в XVIII в. (см., например, произведение Тома „Слово похвальное Марку Аврелию“, переведенное Фонвизином, изд. на русск. яз. в 1777 г).

В начале поэмы Радищев, прежде чем перейти к Греции и Риму, дает краткий очерк народов востока. Здесь его выбор тем опять-таки традиционен. Коварный фанатик Магомет у Радищева восходит к образу, созданному знаменитой трагедией Вольтера „Mahomet“. Конфуций тоже дан так, как он прославлен Вольтером, приводившим терпимость и „философический дух“ китайской религии в пример для того, чтобы дискредитировать христианство. Радищев делает прямые ссылки на свои источники и своих учителей в тексте самой поэмы; говоря о Кире персидском, он упоминает Рамзея, автора политико-нравоучительного романа „Les voyages de Cyrus“ (1727), переведенного и на русский язык („Новое Киронаставление или путешествия Кировы“, ч. II, пер. А. Волков, М., 1765; другой перевод А. В. Храповицкого, 2 ч., М., 1785). Говоря о Катоне и Цицероне, Радищев сопоставляет их, ссылаясь на Монтескье. Все это место переведено из Монтескье, который, в самом деле, сравнивает Катона с Цицероном в „Considérations sur les causes de la grandeur des Romains et de leur décadence“ (гл. XII). Он пишет здесь: „Я полагаю, что если бы Kaтон сохранил себя для Республики, он придал бы ходу событий совсем другой оборот. Цицерон, который обладал качествами превосходными для занятия второго места, не способен был стоять на первом. Он обладал высоким умом, но проявлял нередко посредственность души. Для Цицерона второстепенной являлась добродетель, для Катона же – слава. Цицерон всегда думал о себе в первую очередь; Катон всегда забывал о себе; он хотел спасти Республику ради нее самой; Цицерон же, чтобы хвалиться этим“.

Несколько ниже Радищев, говоря о Тиберии, опять ссылается на Монтескье. Здесь мы находим перевод оттуда же (гл. XIV): „нет тирании более жестокой, чем та, которая осуществляется под сению законов в под знаком правосудия.; когда, так сказать, топят несчастных на той самой доске, на которой они спаслись“. Говоря о временах императора Траяна, Радищев приводит слова Тацита. Это место из „Истории Тацита“ (кн. I, гл. I) вошло в эпиграф к «Стихотворениям Державина“ (т. I, 1768 г.) – „О время благополучное и редкое, когда мыслить и говорить не воспрещается... “ („Rara temporum felicitate, sentire quae velis et quae sentis dicere licet“).